Лица… Совсем не такие, какие бывали у возбуждённых подвыпивших гостей Сиверского, которые, казалось, на любой из своих встреч буянили-веселились в последний раз, – без лихорадочного блеска глаз, пятен румянца. Какие-то неподвижные, неестественно спокойные лица: Шурочка, Александр Осипович, Соня, седовласый, с ястребино-выразительным, но вовсе не страшным профилем старый холостяк доктор Блай, Валентина Брониславовна и Никита Михайлович Пахоменко, Боровиков… И впрямь – спокойные довольные лица; страх отпустил? Над ними не зависала уже гильотина. И будто уютно им там, в своём оттаявшем времени, и будто навсегда вмурованы они, вылепленные тёплым светом люстры, в память. Все они – как восковые персоны на сцене прошлого; но вот, замечает Германтов, блеснула тонкая золотая оправа на очках Блая, дёрнулась впалая гладко выбритая щека, да, слабый тик, а… Да, да, презрительно отвалилась нижняя губа у Валентины Брониславовны.

И натурально голоса зазвучали, воспроизводя реплики давно отыгранной пьесы.

– Соня, не дыми; поверь моему опыту – это плохо кончится.

– Сама знаю, что плохо… Кончается всегда плохо…

– Дело табак, – качнул головой Боровиков.

– Но я, поверь, вижу твои чёрные лёгкие, на них будто бы осела сажа…

– Кашель не проходит? Какой диагноз поставили?

– Между бронхитом и плевритом застряли…

– Да, никому из нас, простых смертных, с врачами не поздоровится… – съехидничал Боровиков, косясь на Гервольского и Блая. – Как, кстати, вам, лекарям-чистоплюям, Лысенко? Не зря его товарищ Сталин на расправу академикам не отдавал, теперь Хрущёв стоит за него горой. Трофим Денисович от сохи и, – носом потянул, – от навоза, но – не дурак-уши-солёные, правда? Внешние условия никаким вейсманистам-морганистам уже никак не сбросить со счетов, это вам не хухры-мухры…

Гервольский (передавая через стол вазочку с салатом-оливье). Посадить бы гусыню на куриные яйца…

Валентина Брониславовна. И кто вылупится из яиц?

Гервольский и Блай (одновременно, будто отрепетировали ответ). Обыкновенные цыплята, будущие курочки и петушки, жёлтенькие, как мимоза, пушистенькие… и – к разочарованию гусыни – ни одного гусёнка…

Боровиков (обиженно). Всё-то вы, коновалы, знаете наперёд…

Гервольский (вздыхая). Не всё! Мы со Збышеком учились, учились, учились, а теперь и сами студентов учим, однако не знаем.

Блай (кивая, улыбаясь). И никто на свете не знает, почему и как курица рождает яйцо, а яйцо рождает курицу…

Никита Михайлович. Нда, белок, желток и вдруг… откуда у цыплят пух и перья берутся? Когда зажариваешь яичницу, о чуде почему-то не думаешь…

Валентина Брониславовна. Есть Бог?

Шурочка. Есть! Послушайте Зару Долуханову, божественную…

Как с Шурочкой не согласиться? На филармоническом концерте Долухановой были все, кроме Боровикова… Он всё ещё честил коновалов: режут, резиновые кишки заставляют глотать, горькими лекарствами травят.

Валентина Брониславовна. Даже наша несравненная Крушельницкая через силу притащилась, чтобы Зару послушать, звёздная старуха совсем плоха, еле распухшие ноги переставляла. На палочку опиралась, но притащилась…

Никита Михайлович. Она с палочкой и до костёла упрямо по воскресениям добирается – матка боска зовёт.

Боровиков. Оперная дива и набожная курица в одном лице?

Валентина Брониславовна. Уму непостижимо, как такое соединить?

Германтов (помалкивавший до сих пор, неожиданно для себя). А как Фридрих Великий соединял в себе любовь к прусской шагистике и к рококо?

Все посмотрели на него удивлённо, при этом Соня усмехнулась, у Валентины Брониславовны нижняя губа резко отвернулась, отпала, а Боровиков присвистнул: ну ты, Юра, и хватил, рококо! Поди-ка во Фридрихе твоём Великом разберись теперь…

Блай (кротко улыбаясь). Не знаю, как с шагистикой, но Фридриха Великого, влюблённого в рококо, я могу понять – я видел Сан-Суси; Германтов вспомнил, что все родственники Блая погибли в Дахау.

Валентина Брониславовна (потянув за потерянную было нить вновь). Я, грешным делом, думала, что Крушельницкая, прославившаяся в Лемберге, вернулась в советский Львов исключительно ради почётного надгробия на Лычаковском кладбище. «Все они, сидевшие тогда за столом, – подумал сейчас Германтов, – превратились давно в надгробия, а я почему-то слово в слово тот разговор запомнил».

Шурочка. Ей, говорят, рядом с Иваном Франко подобрали в обкоме место.

– Панасюк расстарался?

– Не могу про этого Панасюка слышать, – Валентина Брониславовна капризно прижала к ушам ладони, брезгливо отвернула губу; с плеча сползла тёмно-синяя, крупной узорчатой вязки шаль.

– Нет, Панасюк указание спустил, а Блажко, главный обкомовский гробовщик и похоронщик…

Боровиков. Были когда-то и мы рысаками, да в расход пора… Проше пане, целую ручки; а слыхали – на той неделе ко мне снова воры забрались, но соседка спугнула…

– Произведения не успели украсть?

– Есть бог на облаках!

– Соня, не дыми…

– Дело табак…

Никита Михайлович. Редкостная была красавица, видели фото молодой Саломеи? По Крушельницкой ведь и сам Пуччини сходил с ума, и не только от её небесного, но сочного голоса терял голову, знал в женщинах толк…

Боровиков. Без женщин жить нельзя на свете… Бардзо, целую ручки.

Блай. У Пуччини и Крушельницкой виллы располагались рядышком, у райского лукоморья, в Лигурии, там и коллекционеры автографов из разных стран ошивались…