Каким славным был голубоглазый, с ястребиным взглядом, длинными седыми прядями на затылке и висках доктор Блай, полунемец-полуполяк, уроженец Закопане; с резкими чертами лица, но плавными движениями и мягкой улыбкой…

Никита Михайлович. Райское лукоморье? Вас-то как туда, в лигурийское логово богемы, нелёгкая судьба эскулапа занесла?

Блай (мечтательно снимая очки в тонкой золотой оправе и близоруко улыбаясь). Успел студентом, до войн и аншлюсов, попутешествовать, а виллы знаменитостей охотно гиды показывали.

Боровиков. Кто Пантофель-Нечецкую слушал? Вчера запись концерта передавали по радио. Вот у неё голос – целую ручки!

Валентина Брониславовна. Юра, твоя мама в каких операх пела?

Германтов. В «Пиковой даме»… Там есть даже ария про меня: уж полночь близится, а Германтова всё нет…

Смех.

Валентина Брониславовна (кутаясь в шаль). Бог с ней, с оперой; ты читал «Пиковую даму»?

Германтов. Читал.

Валентина Брониславовна. Ты много читаешь? Впрочем, я и сама вижу, что ты не из тех, кто будет зевать над умными книгами. Что бы ты, дружочек, сказал о Гоголе? Какое произведение ты, Юра, выделил бы у Гоголя?

Германтов. «Рим».

– ??? – удивлённое молчание.

Шурочка (наконец, запоздало ахнув). Почему не «Тарас Бульба»?

Пожал плечами, отпил вина.

– Ты, надеюсь, прочитал «Мёртвые души»?

Германтов (начиная некую игру). Гоголь иносказательно выписывал в «Мёртвых душах», в первой их части, ад… А русский рай у Гоголя не получался никак, он отчаялся изобразить рай, сжёг рукопись в Риме. Ад художники предпочитают раю, ад для художников куда притягательней…

Соня смотрела на него смеющимися глазами.

– Неожиданная, интересная мысль. Дружочек, ты угощаешь нас удивительными сентенциями… Откуда ты…

– Это не моя мысль – Анюты…

– Не пойму, – пожал толстыми плечами Боровиков, – зачем всё же надо было сжигать рукопись, зачем?

– Чтобы не сообщать нам, недостойным понимания, куда именно мчится Русь.

У Валентины Брониславовны смялся подбородок, она принялась головой качать, а Никита Михайлович сочно расхохотался.

– А это-то твоя мысль?

– Нет, Анюты.

– Но Анюта давно умерла, – недоверчиво посмотрела Шурочка, – а ты тогда был совсем маленьким.

– Я запомнил.

– У тебя хорошая память?

– Не жалуюсь.

– А кто задолго до Гоголя описал ад и его обитателей-мучеников, знаешь?

– Данте. Изгнанный из Флоренции, он испытал потрясение и…

– Потрясение?

– Ну да, изгнанник Данте воспринимал родную Флоренцию, свой цветочный город, как отнятый рай. Там, к примеру, был мост Понте Веккио, – заговорщицки посмотрел на Соню, – заваленный до неба цветами.

– До неба? – усомнился Боровиков.

– Цветов там было много больше, чем на самых больших ваших картинах, – поддел, набравшись наглости, Гервольский и глянул на стену, как если бы призывал гостей пересчитать огромные белые, жёлтые и оранжево-розовые лилии.

Смех.

– Зато мои цветы никогда не увянут.

Гервольский хмыкнул и подавил зевок.

Боровиков, восхищённо повернувшись к собственной картине, не унимался.

– Правда, необычная гамма?

«Самая обычная», – подумал Германтов.

– А откуда, Юра, ты знаешь про заваленный цветами мост? Ты разве бывал во Флоренции?

– Во сне, – сказал и посмотрел на Соню.

– Позволь, Юра, – у Валентины Брониславовны отвалилась нижняя губа, блеснули измазанные помадой зубы, но носовые звуки голоса вылетали, казалось, не изо рта, а из ноздрей, – дружочек, ты что-то напутал. Когда изгоняли из Флоренции Данте, Понте Веккио, по-моему, ещё не был построен… – Она покачивала головой, покачивались и тяжёлые серьги.

– Гений живёт не столько в своём времени, сколько в будущем.

– Очень взрослая мысль… – сдвинула мятую салфетку со следами помады. – Ты развит не по летам, у тебя, наверное, в школе хорошие учителя.

Поймал взгляд Сони, весёлый и счастливый, прочёл в её взгляде то, что нельзя было не прочесть: умно.

– Флоренция, сложенная из чудесных камней… – мечтательно молвил Блай.

– Камней, пропитанных кровью, – не преминул уточнить Гервольский.

Никто уже не смеялся, на лица наползала серьёзность.

Учителя… Хорошие учителя лишь приготавливают закваску. Анюта, Махов и Соня, собственно, и были его учителями… Сколько внутренней убеждённости и непроизвольной настойчивости понадобилось им, чтобы хоть что-то из разумного и вечного он усвоил. Вспомнил, как страшно было ему увидеть окостеневшую Анюту в гробу; отступил за сгорбленную спину старичка, крутившего ручку патефона; зашуршала-зашелестела пластинка, игла царапнула диск; запахло нашатырём…