– Дальний родственник, – за Юру отвечал Гервольский, – очень дальний, как и все родственники королей погибших династий…

– В том татре, на Фонтанке, ещё и молодая актриса есть, Ольхина, голос у неё такой чудный…

– Я там «Лису и виноград» с нею смотрел.

– А в Александринке мне так Лебзак понравилась, нервная, музыкальная, – заахала Шурочка.

– Сижу на нарах, как король на именинах, – пропел Боровиков. – В прошлом месяце, когда у меня квартиру пытались обчистить, вора в законе поймали, но не нашли улик на него…

– Шедевры не украли? Ну слава богу.

– На Фонтанке, по-моему, Распутина убили и в проруби утопили…

– Нет, на Мойке. Заговор был многоступенчатым, сперва московская балерина Каралли, близкая к заговорщикам, приехала в Петербург и от лица таинственной красавицы написала Распутину письмо, чтобы выманить старца из дому…

– О времена, о нравы! – театрально всплеснул ладонями Никита Михайлович.

– Юра, откуда ты всё это знаешь?

– Анюта рассказывала… Подробно-подробно, она и вычурные танцы Каралли как раз накануне убийства Распутина своими глазами видела. Рассказывала, как его убийство к Февральской революции привело…

– Тёмная история.

– Темнее, чем зимняя ночь над Мойкой.

– У самовара я и моя Маша, а на дворе совсем уже темно…

– И какие же подробности ты запомнил?

– Воодушевлённые революционеры с красными бантами, говорила Анюта, ногами месили грязный снег, навоз, кровь.

– Потрясающе!

– Торт отличный, сочный.

– Шоколад жидкий?

– Нет, шоколад только сверху, а коржи пропитаны вишнёвым сиропом… – Шурочка наливала чай в синюю, с золотой полосой по краю чашку.

– Как вам, Никита Михайлович, гастроли Александринки?

– Черкасов после «Депутата Балтики», «Александра Невского» и «Ивана Грозного» сник.

– Ещё бы… сахар, пожалуйста… понизили в должности до Мичурина… – скепсис, казалось, навсегда отпечатался в чертах Александра Осиповича.

– У них «Живой труп» поставлен был замечательно… Там актриса, фамилию не запомнила, цыганку играла, доводила до дрожи.

– Лебзак.

– Да, Ольга Лебзак.

– Она великолепна была, и музыкальная, такая музыкальная, с нервом таким поёт, – вновь заахала Шурочка. – Нам повезло, мы видели и слушали её в Ленинграде…

– А «Скандал в Клошмерле» видели?

– До слёз смеялась, хотя со вкусом, знаете ли, и у французов – так себе…

– Не клевещите, профитроли же вкусные…

– Соня, не дыми…

Шурочка открыла балконную дверь, чтобы выпустить дым. Затрепетал тюль, послышались автомобильные гудки, с глухой ритмичностью, будто где-то далеко-далеко, загремела, долетая из ресторана, музыка.

– Дело табак, повсюду дело табак, – вздохнул Боровиков.

– Удалось сделать что-то для Дягилева?

– Эскизы к «Шуту», но – не довела до сцены. Потом были ещё какие-то постановочные мелочи для «Парада».

– Говорят, Дягилев бравировал своей бессердечностью…

– Все антрепренёры – бессердечные, а уж гениальные антрепренёры…

– Мне бы таких пациентов…

– Потрясающе!

– А у меня есть сердце, – забурчал Боровиков, – а у сердца – песня…

– Правда, что Дягилев был так эффектен? Слегка заломленный цилиндр, снежная манишка, штаны в полосочку.

– Ну, так он выглядел в лучшие свои времена – на портрете Бакста.

– А когда снимал цилиндр, все видели уже белую прядь волос.

– Как у Райкина теперь.

– Соня, часто возвращаешься в Париж?

– Однажды в Стрийском парке поплыли перед глазами клочки какие-то Тюильри, Версаля… Но не только поплыли камни, фонтанные струи, кустики… Сидела на скамье у пруда, дети запускали воздушного змея, а я тупо рассматривала вывеску Ritz, потом очутилась вдруг в богемном книжном магазине – был такой, «Шекспир и компания», им управляла богатая взбалмошная американка, кто только не толкался в том магазине… Как-то мы все вместе сфотографировались…

– Та американка помогла, по-моему, Джойсу издать «Улисса».

Кивнула.

– Соня, и как сие творение… Ведь по-русски только неудобоваримый отрывок опубликован…

– Я не так хорошо знала английский, чтобы читать «Улисса», сложносочинённую такую, утрамбовавшую в себе столько значений махину; всё равно главные смыслы не дошли бы до меня.

– Те, кто отлично знали английский, тоже жаловались, что ни черта в нагромождении слов не поняли.

– Всем жалким жалобщикам на непонятность Джойс с подчёркнутой вежливостью говорил, что истинное содержание его книги – стиль.