Радостная созерцательность переполняла её после не менее радостных трат энергии в классе лепки, а тут обнаружились родственные сектора в душах? Они радостно созерцали вместе фантастический мир, расстилавшийся, охватывающий их, находясь в пограничной зоне, где уживались смутные тревоги и солнце; пожалуй, радость даже перетекала в счастье, когда вроде бы бесцельно и безмятежно взирали они на блещущий, сильный и широкий поток.

А потом безумное, будто наэлектризованное взглядами сфинксов место стало для него ещё и местом памяти Кати. Нет, без Кати он ни разу не сидел на ступенях – да ныне и как-то несолидно было бы усаживаться на ступенях, на виду у всей многооконной Академии художеств, профессору, мэтру-концептуалисту, международно признанному автору ярких книг; он стоял между сфинксами в понурой, задумчивой отрешённости, так, как принято стоять у могилы, затем прохаживался взад-вперёд по неровным гранитным плитам и опять стоял, бывало, что и подолгу, если часы не торопили на лекцию, стоял, но головой не вертел, смотрел, смотрел прямо перед собой, на водную гладь, словно мечтал Катю вызвать из небытия, вернуть к жизни, но только мощно и равнодушно Нева текла… И действительно, незыблемо твёрдое, вымощенное красно-розовым финляндским гранитом место, да и само продуваемое пространство здесь, между сфинксами, отравляли безумием; как ни странно, с годами он ощущал это всё острее.

Ритуал ли, спиритический сеанс…

К напряжению взаимно недоверчивых взглядов, которое здесь, напротив академии, более полутора веков уже нагнетали засмотревшиеся один на другого молчуны-сфинксы, против воли своей перенесённые из египетской пустыни к студёной невской воде, добавлялся всё же изредка, когда томления Германтова чудесно резонировали с пространственными вибрациями, эффект присутствия Кати.

Каланча? Каланча, от которой невозможно было отвести глаз.

Редкостно спропорционированная каланча.

Германтов не выделялся донжуановскими замашками, но как же лестно ему было покорить видную такую красавицу!

Рост Германтова – сто семьдесят восемь сантиметров, не бог весть что, однако нормальный для мужчины, чуть выше среднего, рост, хотя сейчас, по правде сказать, когда тинейджеры, как претенциозные сорняки, вымахивают на два метра, не дождавшись окончания школы, рост Германтова уже оценивался бы как рост «ниже среднего»; а вот Катя, вытянувшись до ста семидесяти двух сантиметров, полагала завидный свой рост – её и в баскетболистки вербовали, и в манекенщицы! – излишним; туфли на каблуках лишь по особым случаям надевала; и даже надев туфли на шпильках, она с Германтовым уравнивалась по высоте, однако мнительность не покидала её… Напрасные страхи: все, кто их знал в те годы, подтвердили бы, что они отлично смотрелись вместе; они были необычной, но, поверьте, прекрасной парой.

Лёгкость, прямо-таки кошачья мягкость походки и – энергия, с какой откидывалась коленями при ходьбе пола плаща или пальто. А он, влюблённый, вертел, однако, головою по сторонам, эту неуёмную уличную привычку отлавливать все встречные-поперечные прекрасные контуры, движения, улыбки и Инна ещё отмечала в нём, посмеивалась, называя ветреным Вертером.

– Ты мне изменяешь своими взглядами, – сжимала его локоть Катя, – я ревную, берегись, я впадаю в бешенство, сейчас тебе выцарапаю глаза…

– Как же, – в тон ей, используя её же словечки, отвечал Германтов, – всё наоборот, я же иду с тобой, как приклеенный, и, значит, изменяю всем остальным.

– Это… цитата?

– Цитата, цитата, – радостно сдаваясь, вскидывал руки. – Поймала на чужом умном слове.

– Чьём?

Чуть ли не на каждом шагу у него находился повод блеснуть эрудицией, у неё – удивиться.

Слушая его, она чуть набок склоняла голову, к плечу.

И чуть косо, как бы снизу и испытующе, на него смотрела.

Так. Когда шли по улице, попадавшиеся навстречу мужчины с восхищением на Катю пялились, а сам Германтов даже на пике своей влюблённости глазами поедал встречных женщин. Да, Инна посмеивалась по поводу жадности-любвеобильности его глаз, а вот Катя дулась, бывало, что вспыхивала, а Германтов отшучивался, пересыпая шутки цитатами, весело каялся: я этим уличным соблазнам не могу противиться, не идти же мне с закрытыми глазами, зажмурившись, но не волнуйся – при любом сравнении ты любую деву или даму без напряжения переигрываешь, к тому же приметные лица, как и всё встречно-прекрасное в виде парапетов, колонн, фронтонов, возбуждают мой ум, даже бегло очаровываясь встречными незнакомками, я лишь начинаю лучше соображать.

Нева блестела, переливалась, плескалась-выплёскивалась, как если бы так тесно ей было в гранитных берегах-стенках, что она, полноводная, неугомонная, устремлялась своим блеском-плеском не только к морю-океану, а точнее – к Маркизовой луже, но и во все редкие спуски-разрывы в набережной, вот и в этот ступенчатый, охраняемый сфинксами разрыв тоже… По колеблющимся пятнам блеска проплывали какие-то состарившиеся посудинки с облезлыми бортами, рубками, чёрными трубами; подымив, они тонули в тени под мостовыми фермами, вновь выныривали вдали на свет. Катя, смело приподняв опавший подол юбки-колокола, заголив выше колен ноги, снимала свои греческие сандалии – Шанский, кто же ещё, греческими её сандалии посчитал, хотя их и римскими можно было бы вполне посчитать, тот же Шанский раздобыл где-то фото древнеримской статуи «Венера в сандалиях» и азартно показывал Германтову и Кате, комплиментарно настаивая на сходстве… Про намерение пригласить Катю на роль Дездемоны Шанский уже благополучно позабыл, хотя шея Катина ничуть не стала короче, теперь же он её немалый рост, гордую посадку головы и царственную стать отмечал, прозвал её Екатериной Великой в греческих сандалиях. Да, летнюю обувь придумала себе замечательную: плетёные сандалии на плоской подошве, купленные в фанерной будке у южного кустаря-сапожника, были дополнены самодельно пришитыми к закруглённым задникам кожаными завязками-шнурками, поднимавшимися, зрительно удлиняя и без того длинные голени, крест-накрест по тонким щиколоткам, выпуклым икрам. Так вот, скинув сандалии, Катя заодно избавлялась от царской стати: по-плебейски вытягивала ноги, окунала ступни в ледяную синюю-синюю, подёрнутую дрожью серебра воду; когда ноги коченели, она ставила мокрые босые, идеально прорисованные ступни свои на горячий гранит сухой ступени, той, до которой не доставала волна прозрачным изгибистым языком, обхватывала округлившиеся колени руками, а голову клала на колени, блаженно зажмуривалась и будто бы в счастливом сне, улыбалась. А он на Катю зачарованно смотрел спереди, как если бы он изготовился к фотографированию, стоя напротив неё, но чуть поодаль, балансируя на приплясывавшей набегавшей волне.

И она поднимала голову, смешно моргала:

– Почему ночью я хочу, чтобы поскорее наступил день, а днём, когда светит солнце, мечтаю о темноте?

Почему, почему…

– Ничего я в себе самой не могу понять, правда, я вся какая-то зашифрованная. Ну почему во сне, под утро уже, я обязательно от кого-то убегаю, но и уйдя от погони, всё равно куда-то бегу, бегу, бегу? И отчего же и от чего – ей удалось многозначительно подчеркнуть интонацией оба слитно-раздельных смысла – мне так хочется убежать? Юра, а человек может узнать, когда и как он умрёт? Юра, а почему я не умею ответить себе ни на один вопрос?