– Что – всё?

– Невиданный город.

– Нет, не надо мне общих слов, не надо, ты всё равно просто так не отвертишься, объясни так, чтобы даже я поняла…

– Первоначальные планы были схематичны, хотя и претенциозны, как, собственно, и подобало масонским планам, загипнотизированным начертанными свыше знаками. Но шли годы, из вялых пустот и горячечных фантазий – в сплошной пейзажной невнятности – вылепились дивные воздушные и каменные тела, непредсказуемо и как бы непреднамеренно вылепились, как взаимные слепки: камни, складываясь, словно ваяли воздух, а воздух – сырой воздух – ваял каменные объёмы; как получилось такое? Принято от века твердить – неестественный, предумышленный-замышленный город! Пётр якобы что-то повелел, а уж в точном соответствии с наказами царя-реформатора… Какая чушь! Царь лишь мощный созидательный импульс послал, импульс-исток, но получился-то затем непредсказуемый город: Петербург выстроился и сгармонизировался по неведомым самим строителям планам Неба. Как? Святой Пётр, наш покровитель небесный, объединив в себе все стихии, все тайные устремления и отдельные творческие порывы, постарался на славу, ведя авторский надзор, а Пётр-то земной, царь-основатель, мореплаватель и плотник, сначала мечтал ведь об Амстердаме на Неве, однако так размечтался, что и не смог заметить, как промахнулся.

Катя не сводила глаз с вдохновенного Германтова.

– Каким бы ни был мечтательный замысел царя-основателя, был он, конечно же, вполне фантастическим, но осуществление-то сверхфантастическим получилось. Окружает нас теперь нечто невиданное: сколько ни заимствовали у голландцев-немцев-французов правила-нормы и готовенькие будто бы архитектурные формы, получился исключительный, ни на какой другой не похожий город. У моей тёти Анюты и ещё, кажется, у вольных каменщиков, масонов, к которым принадлежали самые влиятельные персоны из свиты Петра Великого, был общий девиз: желать невозможного! И вот, пожалуйста – замышленное и стихийное словно бы слились в гимн восхитительной пространственной тайне: невозможное и, следовательно, в единовременном изложении – проектно-непредставимое воплотилось в воздушно-водно-каменную реальность, над чудесами и загадками которой мы с тобою и обречены ломать головы.

– Как же ты разливаешься, как гладко всё у тебя течёт… – ловил на себе её удивлённый взгляд. – Гимн гимну у тебя получается, ты будешь профессором. Или ты уже рождён профессором? Так легко представить тебя на кафедре.

– На той, где стоит скелет?

– Хотя бы и на той.

Подняла голову.

– Как быстро летят облака… Ты первым увидел, что всё это, вокруг нас, – невиданное, или ещё у кого-то до тебя было такое острое и умное зрение?

– У Пушкина, у мирискусников.

– В недурную затесался компанию.

– Не жалуюсь.

– А что в темноватые годы, в реакционном промежутке между Пушкиным и мирискусниками, случилось: потеря зрения?

– Случилось и вошло в анналы неумно злое брюзжание Достоевского, как бы подрядившегося защитить всех униженных-оскорблённых от Петербурга; Достоевский, заблудившийся в часы своих величественных надрывов в мрачноватых улицах-переулках вокруг Сенной площади, убеждённо считал Петербург нехарактерным, архитектурно безличным городом. Каково? Оглянись-ка по сторонам – эти ли пространства нехарактерны?! Однако Достоевский, как справедливо пишут о нём, гениальный проницательнейший художник слова, в душах человеческих всё понимающий, слывущий к тому же едва ли не историческим прорицателем, мало что понимал в архитектуре как искусстве пространственном, да и вообще во всех изобразительных искусствах… Его охранительно-воспалённые социально-религиозные воззрения довлели над ним, делали его предвзятым в оценках; какие-то отдельные особенности Петербурга умел он зорко подметить, но… чудотворства не замечал, смотрел, а будто б не желал видеть; ко всему эстетические вкусы были у него кондовые.

– Смело! Но учти, от умной твоей смелости я, каланча, – заморгала, – чувствую, что опасно продолжаю расти.

Положив опять голову на колени, искоса – испытующе и весело, как бы подначивая на новые словесные подвиги, – посмотрела.

– Видим воздушные и каменные тела? Странно… У них, тел этих, воздушные и каменные мышцы, да?

– Да. Видим тела в их слитности, в гармонии их кажущегося покоя и постоянной внутренней напряжённости, при том что воздушные тела – пространства, разлитые меж каменными телами-объёмами, – ещё и неотрывны от неба.

– Какая-то мистика: камни и… небо в свойствах своих уравниваются? Да ещё на Небе, том, что за облаками, какие-то градостроительные планы неизвестно кем и зачем вынашиваются. Ты что, веришь в мистику?

– Искусство – иррационально, рациональные объяснения отторгаются. Можно ещё про алхимию вспомнить: камни словно обретают новые свойства, облагораживаются, преображаясь в неотделимые от пространств тела-объёмы, камни словно внутренне улучшаются, возвышаются.

– Как-то заумно, чересчур уж заумно, – пошарила в сумке, сшитой из разноцветных кожаных лоскутков, достала круглое зеркальце, посмотрелась.

– Считаешь веснушки?

– Ну тебя, зубы не заговаривай! Тем более что мышцы вовсе не каменные, оштукатуренные.

– У тел должна же быть кожа.

– Выкрутился.

И, всё ещё смотрясь в зеркальце:

– Это будет так же красиво лет через сто, когда нас не станет? И облака после нас будут так же быстро, как и сейчас, лететь?

– Сто лет… Ты отводишь нам большой срок.

– Я щедрая, живи – не хочу…

– Но красота переживает любых долгожителей; так же, впрочем, как и облака, меняющиеся и неизменные.

– Ты уверен?

– А ты сомневаешься?

– Как же… Я баба-дура, я ничего не знаю и на всякий случай из-за темноты своей во всём сомневаюсь.

– И даже глазам не веришь?

– В глазах у меня то соринки, то мошки, залетевшие невзначай, – заморгав, рассмеялась. – Город в целом – невиданный, согласилась, где ещё широченная река так гармонично обстроена? Тем более издавна в книгах обо всём этом доказательно пишут. А что мы конкретно сейчас видим напротив, на том берегу? Только слишком не умничай, скажи просто.