– Налимьей?! – недоверчиво восхитилась Катя.

Да, как в воду глядела, меню оказалось скудным: салат из вялых огурцов с кружочком сваренного вкрутую яйца, котлета по-киевски…

– Котлета на куриной косточке? – уточнила Катя; пожилая, толстая официантка в несвежем мятом переднике еле заметно кивнула тяжёлой головой с поникшим кокошником, спросила:

– Что пить будем?

Офицеры в чёрных кителях, имевшие, наверное, отношение к Военно-морской медицинской академии, которая видна была из окна, опрокидывали стопари с водкой за соседним столом. А Германтов с видом бывалого, но утончённого пропойцы выбрал крымскую, массандровскую, мадеру.

Да, осовеченная фата-моргана… И скатерть была мятой, с большим фиолетовым пятном от пролитого вина, и пальма – близ неё стоял столик – засыхала, жёсткие неподвижные резные листья её на острых кончиках пожелтели; из продолговато-одутловатой котлеты, брызнув, вытек тоже жёлтый, противно, машинным маслом, пахнувший жир. Да, обед в атмосфере купеческой роскоши эпохи модерна не задавался; дело было под вечер в субботу, но в ресторане задолго до угарной полуночной, под грохочущую музыку, кульминации случился ещё и пьяный скандал с дракой, матерной руганью. Германтов, не заказывая десерта, поспешил расплатиться, под шумок официантка их обсчитала…

Такой конфуз.

– Это незабываемо, – Катя, когда спускались по лестнице, картинно дула губы, но глаза её смеялись… Два молодых морских офицера им повстречались, вылупились на неё, не ожидали повстречать здесь, средь кочевого народа, такую нарядную статную красавицу, а вот огоньки в глазах у Кати погасли.

У Кати был старший брат, Митя, тоже военно-морской офицер, но не медик, а инженер, он закончил знаменитую «Дзержинку», располагавшуюся в Адмиралтействе. Катя часто рассматривала его фотографию, сделанную на выпускном акте: рослый, удивительно похожий на Катю, красавец блондин в новенькой, с иголочки, чёрной форме с лейтенантскими погонами, кортиком на золотой цепочке. Митя получил назначение на Тихоокеанский флот и нелепо погиб на Камчатке в первую же неделю службы, – в торпедном отделении эсминца вспыхнул пожар и…

А мадера действительно пахла пробкой.

Вечерело, сыпал мелкий дождичек, но захотелось после душных ресторанных впечатлений проветриться, да и недалеко было идти до Стремянной, где тогда в перенаселённой коммунальной квартире, но зато – в изумительном доме-памятнике Николая Бубыря жила Катя. И настроение у них под умиротворявшим дождичком быстро улучшилось, в серо-сиреневых сумерках загорались фонари в туманных кругах, тут и там уже тускло желтели окна; с бульварчика, тянувшегося вдоль казарм Семёновского полка, Германтов, само собою, показал Кате узорчатый чугунный балкончик, на котором когда-то раскуривал трубку Сиверский, рассказал про ликующие крики гостей, запуски воздушных шаров… Потом Катя неожиданно сделала несколько удачных покупок: в магазинчике на Загородном, вблизи от Пяти углов, пропахшем дешёвой галантереей и парфюмерией, выкинули как раз к их приходу польский медовый шампунь, возникла толчея, в одни руки – или в одну пару рук – отпускались лишь по два пластмассовых флакона, но ведь и у Кати были руки, и, соответственно, у Германтова… О, на везение их, внезапно превратившихся в покупателей, их было перед прилавком двое, Германтов, даже сделал шутливые пассы своими законными руками перед лицом распаренной продавщицы, тем самым предъявив неоспоримые права на дефицитный товар.

– Нравится? – спросила Катя, глянув на тёмный дом-мыс Лишневского, когда переходили Разъезжую.

– Очень! Фасады, сходясь на углу, образуют будто бы предельно напряжённый мускул. Острый угол – такой соблазн для архитектора…

– Это модерн?

Кивнул.

А потом Кате захотелось заглянуть на Кузнечный рынок, «понюхать захотелось», – виновато улыбалась она; ей издавна, с младенчества, полюбился там, под гулкими сводами, запах яблок, густой-густой… Однако обоняние ублажить на сей раз не получилось, рынок был закрыт, но утешилась у метро вафельной трубочкой мороженого. И уже на Владимирском, сразу за Театром Ленсовета, она увидела в освещённой витринке магазина «Похоронные принадлежности»… Да, секрет Катиной прелести было не разгадать: в том магазине она купила чёрную бархатную подушечку, оконтуренную тонким серебряным шнурком. Такую подушечку следовало подкладывать под голову покойника, но Катя в неё намеревалась втыкать иголки; предметик скорбного ритуала превращался в милую портновскую принадлежность.

Он запомнил ту прогулку в мутно сгущавшихся сумерках, под тёплым дождём.

Но вот свернули они на Стремянную, миновали лужу с позвякивающе-говорливой толкучечкой у полуподвального, слабо светящегося, прижатого к кривому краю асфальта оконца приёмного пункта стеклотары; нагнала «Волга», в пушистых лучах фар, пробивших темень аж до далёкого лепного фасадика на улице Марата, тесно замельтешили дождевые капельки.

И запомнил он Катю с мокрым зонтиком у грязно-коричневой входной двери, изящно врезанной в массив серого гранита.

– Это тоже модерн, правда? – запрокинула голову, попыталась охватить скользящим взглядом теряющийся в тёмном разбухавшем небе фасад со стилизованным гранитным фронтоном.

– Модерн, породистый, отборный модерн.

– Почему ты сам-то сбежал с архитектурного факультета?

– Судьбе подчинился.

– Ты не сопротивляешься судьбе?

– Сопротивляюсь, но чаще всего безуспешно; мы ведь все слепо верим в свободу воли и трепыхаемся-рыпаемся по мере сил, а сами-то при этом пляшем под дудку фатума.

– Точно! Это, – посмотрела с сомнением ему в глаза, – твои слова?

– Нет, покойной тётки моей, Анюты.

С тополя, росшего в скверике справа от дома Бубыря – тополь вырастал, казалось, из-под домового брандмауэра, – взблескивая, слетали листья.

С плеча свисала самодельная, сшитая из разноцветных кожаных лоскуточков сумка с покупками, в правой руке был свёрнутый уже зонтик, а левой рукой Катя быстро обняла Германтова за шею и поцеловала в губы.

Пошевелил мышку, на экране вспыхнули росписи Крестового зала…