На Льве Яковлевиче, придерживавшем за локоть Нонну Андреевну, неподъёмное драповое пальто с массивными плечами, в петлице широченного лацкана – красный бумажный цветок, азартно сверкают стёкла.

– А если это любовь? – спросит с десяток лет спустя Шанский, наткнувшись на старенькое потускнелое фото.

Строгая, резкая, громкоголосая.

– Бестолочь! – было любимым её словцом, да-да, Агриппина терпеливо увещевала, а Нонна Андреевна сразу. – Бестолочь; не терпела бездарностей.

Но столь же страстно ценила ум, остроумие.

Ценила даже у лентяев и шалопаев. Большеротая, скуластая, неровно причёсанная на пробор, с болтавшимися на затылке, подвязанными нелепым крендельком тоненькими косичками. Слегка окавшая волжанка бросилась после провинциального пединститута в омут большого города, всего нахлебалась. И вот, разведённая, растившая в одиночку дочь, вела математику в показательной школе.

Из родной деревни, где доживала век её мать, Нонна Андреевна привозила после каникул ярко раскрашенные, отлакированные деревянные ложки, миски, шкатулки – в учительской длинную полку под портретом Сталина занимали её дары, цветистость которых смутно беспокоила Кузьмичёва. И ещё осенью, на вечерах встречи выпускников, Нонна Андреевна с артистичным надрывом исполняла нижегородские частушки, вольностями своими смущавшие директора посильнее, чем шедевры народных промыслов – частушки неизменно вызывали восторг у выросших на асфальте слушателей; Соснин с Шанским внимали как-то голосистым распевам Нонны Андреевны у приоткрытой двери учительской, но Свидерский выскочил, разорался.

За Львом Яковлевичем и Нонной Андреевной виднелись на фотографии Кузьмичёв, Клава, повисшая на руке Венякова… Всего за пару недель до съёмки на демонстрации загадал очередную загадку!

Лил дождь, пробег Пушкин – Ленинград решили посмотреть сверху, из Валеркиных окон, но брызнуло из туч солнце, спустились на Загородный.

Стояли на углу, у грязновато-салатного домишки с почтой и булочной.

Промчалась милицейская «Победа», за ней – судейская машина, мотоцикл с коляской – сидевшая в коляске девушка радостно разбрасывала горстями бумажные листочки с номерами спортсменов; листочки прилипали к брусчатке, плавали в лужах. Наконец, на волне воплей, аплодисментов выплыл шикарный открытый ЗИС кинохроники, с кормы его хищно приникшие к окулярам громоздких камер на треногах носатые люди в беретах чуть ли не в упор снимали лидера.

Это был тонконогий серолицый бегун в свободной линяло-голубой майке с грубо пришитым номером. Не слышал приветствий, рукоплесканий: бежал в забытьи, возможно, грезил финишем на Дворцовой. С большим отрывом от измождённого, будто заведённого лидера по мокрому чёрному диабазу кучно бежали трое, на минуту мостовая опустела, затем пошли один за другим. Гордиенко, Ванин, Слепцов, – информировали толпу обладатели листочков-программок.

Зрители, запрудившие тротуары Загородного, ждали, однако, старейшего бегуна Забелина – ему перевалило за семьдесят, каждую осень он на радость ленинградцам приезжал из Харькова и традиционно замыкал пробег молодых, хотя воспринимался почётным символическим победителем. Итак, возбуждённо ждали Забелина; пока бежали безликие середнячки. Но разрывы растягивались, в зияниях скуки могло казаться, что все пробежали, всё кончилось. Нетерпеливые зрители высовывались, выскакивали на мостовую глянуть вдоль улицы.

Пронёсся слух – у Забелина забарахлило сердце, перед Средней Рогаткой его сняли с пробега; но опять накатились шум, гул, и – солёные шуточки, хохот, гогот.

Так встречали-провожали безнадёжно и позорно отставшего марафонца. Страдалец выбился из сил, майка болталась поверх трусов. Пошатывался, отчаянно борясь с сопротивлением воздуха, издевательскими выкриками, свистом. Не верилось, что дотянет до Дворцовой, разве что до Владимирской; за ним, отстав метров на сто, бодро семенил, вдыхая овации, розовый, по-банному распаренный старичок с белыми, словно густая мыльная пена, волосами.

Ошеломило… – Шанский и тот утратил дар речи! – предпоследним, постыдно отставшим и жалким, забрызганным грязью, бежал Веняков.

Бездумно, не рассчитав сил, стартовал на тридцатикилометровую дистанцию? Но почему не стыдился так бежать сквозь строй знакомых, учеников? – их не могло не быть на Загородном, неподалёку от школы. Бежал в таком виде, вместо того, чтобы развалиться со спортивными начальниками на заднем сидении замыкавшей, неспешно сопровождавшей Забелина солидной машины.

Проиграл пари? Отдавал карточный долг? – терялся в догадках Шанский; язык развязался, когда толпа рассеялась, поехали трамваи, троллейбусы.

Да, удивил.

Грязный, потный, с безумным упрямством во взоре. Хотя не походил Николай Вениаминович в роли измотанного марафонца на прототипического бегуна-грека, готового упасть замертво, но донести весть! – Веняков ничего не нёс. И, разумеется, ничем не напоминал невского фланера, и уж само собой – вельможу в расстёгнутом макинтоше, который потешно продирижировал с балкона динамовского ресторана народным хором.

Если б хоть одну затею Льва Яковлевича довели до постановки, можно было бы в подражание динамичным мизансценам тюзовской режиссуры разметить позиции в актовом зале, задать темп, подобрать музыку, но дальше обезьяньих забав с костюмным реквизитом, которым охотно снабжали шефы, дело не пошло – хохотали и только.