В учительской выпускников прошлых лет ждали накрытые столы, а на чёрной лестнице выставлялись дозоры – Свидерскому с Клавой мало было выпивать в учительской, никого не подпускать к двери… Мелькнул в дверной щели учительской Веняков со стаканом, беседовал со студентом Военно-Механического Института Доброчестновым, солидностью тянувшим на аспиранта, в толстых пальцах Олега дымилась папироска – Веняков угостил «Казбеком»; Олег взмахнул пшеничными ресницами, похвалил тяжеловеса Королёва, который сумел навязать противнику ближний бой. Веняков возразил, мол, Королёв изменил себе, не в своём стиле боксировал, без коронных обводяще-длинных ударов. С внезапной резкостью Веняков опустил нос в стакан, затем, поплескав красное вино крутящим движением, пригубил, лицо трагически перекосилось, словно сглотнул яд, а панически выплюнуть не позволяли приличия… – к двери кинулся Свидерский, за ним Клава. Да, им, добровольным церберам, злобы хватало и дверь учительской охранять, и прочёсывать полутёмные закоулки, где старшеклассники поспешно распивали портвейн.

За мазуркой и пасадоблем, исполненным напоказ умелой костюмированной парой, которую в целях эстетического воспитания вызвонили из хореографического училища, начинались современные танцы; сердцу больно, уходи, довольно! – уносились из актового зала в лестничный пролёт властные вопли Лолиты Торрес.

Соснин впервые выпил крепкого вина у железного лаза на чердак; голова закружилась, ноги ослабли. И Шанский с Бызовым нализались, Шанского даже вывернуло по дороге домой, зато Валерка выпивал, как взрослый, чувствовал себя распрекрасно – был весел и румян, возбуждён.

После похорон Инны Петровны Шанского била дрожь.

Неожиданно вспомнил фокусника, сказал. – Накрыли простынёй и – нет.

Соснин подумал тогда о деде, дяде.

Снова вспомнили фокусника совсем по другому поводу.

– Никакими коврижками не заманят теперь меня на школьный концерт, – клялась Юлия Павловна, разливая половником по тарелкам суп и обводя сына с приятелями круглыми, по-детски удивлёнными, мутно-голубыми глазами, – выступали замечательные артисты, но Агриппина Ивановна подсела и жаловалась, жаловалась. Вы завучу войну объявили? А ты, ты, – нежно посмотрела на сына, – зачинщик и… поджигатель?!

Валерка пожал плечами – мол, Агриппа в роли доносчицы его разочаровала, на Свидерского он плевал.

– Свидерского надо бы фокуснику вместо аквариума и клетки с канарейкой подсунуть, чтобы накинул платок и… – размечтался Бызов, даже ложку с супом ко рту не донёс, зависла.

– Зиновия Эдмундовича пассами не растворить, он и по звонку райкома вряд ли согласится исчезнуть, – усомнился Соснин; смотрел в овальную, тронутую у карниза солнечным мазком трубу двора.

– Здорово распадался бы на молекулы, растворялся… – Антошка конкретизировал мечтания.

– Биологический распад отменяется: у Свидерского жилы стальные, пламенный мотор вместо сердца. Свидерский будет жить вечно! – хохотнул разрумянившийся Валерка, глаза сузились, блеснули.

– Как Сталин, – с серьёзной миной добавил Шанский, шумно сглотнул слюну.

– Типун на язык, Толенька! – вскрикнула Юлия Павловна и, качнувшись у кухонной плиты, словно теряла равновесие, нервно рассмеялась; положила на плечо Шанского белую кисть с облупившимся маникюром, помолчала с застывшей улыбкой на бескровных губах и тихо-тихо, с убийственной неосторожностью поделилась тайной надеждой. – А если сглазишь?

На обледенелом тротуаре темнела кучка людей – что там?

Прочёл в подвижном просвете между ушанками:

«Некоторое время назад органами Госбезопасности была раскрыта террористическая группа врачей…».

Не придал заметке значения – больше волновало то, что не ладился очередной натюрморт. Но сразу почувствовал напряжение, которое витало дома. Мать, явно расстроенная, мрачно молчала, порывисто заглянула Раиса Исааковна, увидела Соснина, выскочила, как ошпаренная… чего испугалась? Что от него скрывали? Остаток дня Соснин готовил уроки, вечером отправился к Льву Яковлевичу на ежемесячное, факультативное занятие по литературе.

Вечером того дня и Лев Яковлевич встретил их подавленным, обескураженным; комиссии от него давно отстали, выгнав из партбюро и наградив выговором, а на нём опять лица не было.

Обида Льва Яковлевича на запуганных Свидерским коллег-педагогов подсознательно питалась, наверное, ещё и тем, что он, огульно окрещённый космополитом, безродным уж точно не был, пусть не по прямой линии – в отличие от Валерки – но принадлежал к литературной фамилии, приходясь внучатым племянником поэту Полонскому.

И не случайно пребывавший в тени, способный усугубить даже далёкой родственной связью космополитическую ущербность Льва Яковлевича поэт Полонский, упрямо включался словесником в перечисления «внесших вклад», бывало, что и цитировался на уроках в пику Свидерскому с Кузьмичёвым и их комиссиям. Когда Лев Яковлевич отделался строгим выговором с занесением, осмеливался добавлять к цитатам из Полонского строфы Надсона; брал грех на душу, превышал программу.

Любил стихи, хорошие и разные стихи.