А бывало, что первой ныряла Вика, выныривала поодаль, звала из тёплого зелёного колыханья. – Илюша, Илюша, не отставай!.. терракотовые ноги, живот, плечи просвечивали сквозь накрывавшую волну, Вика, отфыркивалась, взмахивала рукой в сторону берега, к шее прилипали кончики волос, выбившихся из-под жёлтой резиновой шапочки.

– Илюша, о чём ты всё время думаешь? Что у тебя в голове? Не зря Леонид Исаевич называл тебя ребёнком наоборот, – мать вздыхала.

На набережной Соснин и Вика застывали у мольберта постаревшего, сгорбившегося, но по-прежнему неутомимого пейзажиста, следили из-за его спины за тем, как подолгу смешивались на пахучей палитре краски, разляпывались яркие кляксочки на переднем плане картины – исполосованный поперечными лиловыми тенями тополей асфальтовый променад заполняли курортники – и – накладывался изогнуто-широкий жирный мазок, получалась далёкая бледно-голубая гора.

Больше казался художником, чем был им, – думал Соснин, – мазилу не интересовало ничего сверх тощих тополей, моря, горы, для него не существовали свет, воздух, ветер.

– Он маньяк? Одно и то же, как не приелось? – громко шептала Вика.

Соснин шептал в ответ, что меняется освещение, меняются цвета, оттенки, вспоминал подвижников художественного созерцания – знаменитого француза, который раз за разом вдохновенно писал разъедаемый сиреневыми туманами лондонский мост, ещё одного француза, не менее знаменитого, без устали, исступлённо, писавшего гору Святой Виктории – днём сизо-синюю, но каждый день – сизо-синюю по-другому, под конец дня – песочно-розовую, хотя, если вглядываться, ежевечерне наново и иначе перекрашиваемую закатом. Почувствовав волнующую игру смыслов, Соснин осмелел, повторил, будто усомнившись, с вопросительной интонацией, да ещё сделал ударение на первом слове. – Святой Виктории?

Вика, вздрогнув, оценила наглость юного кавалера – посмотрела ему в глаза, загадочно улыбнулась.

Несколько шагов прошли молча. Потом Соснин принялся рассказывать про психотерапевтический эффект примитивных произведений мазилы, про Душского, скупавшего их для умиротворения буйных в своей больнице, Вика смеялась. – Мазня заменила смирительные рубашки? Как просто – посмотрели на мазню, излечились.

– Шизофрения и прочие психические болезни окончательно даже душем «шарко» не излечиваются, – сдерживал смех Соснин, а Вике почему-то было уже не до смеха, вцепилась в его руку, с испугом на него посмотрела.

По опоре электролинии, нагло взметнувшейся ввысь, узнал холмик, хотя горы за ним не было, её заслонял новый санаторий с колоннами, башенками и бельведерами.

– Отсюда отличный был вид на гору, хотелось на неё залезть в детстве.

– Отправимся завтра? – предложила Вика.

Ехали в автобусе по берегу взболтанного, грязно-зелёного моря, ехали долго по разбитой дороге. Гора синела, голубела в окне, как если бы стыдливо отступала дальше и дальше, защищаясь от непрошенных гостей слоями разогретого воздуха.

Вблизи гора разочаровала – бесформенная и тусклая, какая-то неряшливая, палево-пепельная, с обилием коричневых лишаёв; деревья и сейчас нехотя сбрасывали прошлогоднюю высохшую листву.

Чертыхаясь, спотыкаясь о змеевидные, вылезавшие из земли корни, карабкались по крутым тропинкам; шуршали палые листья, потрескивали сучья.

Выше, выше.

Сдавливала плотная застойная духота. Деревца-уродцы сцеплялись ветками, кисеёй густой паутины, по трухлявым корягам ползали полчища букашек, патлатые пичужки выпархивали из-под подошв. У Вики скользили туфли, Соснин держал её за руку, подтягивал за собой на крутых подъёмах. Запыхавшись, она вдруг прижалась головою к его груди, словно проверяла есть ли у него сердце. Или испугалась темнот угнетающе-сухого карликового леса, искала защиты, успокоения? По-детски громко дышала, прикрыла глаза, вздрагивали пушистые ресницы у смуглых скул, Соснин боялся пошелохнуться, чувствуя, что надо бы что-то сделать, а не только шалеть от близости куполков, вызывающе вздымающихся в вырезе кофточки, но не знал, что и как можно, нужно сделать, не знал допустимо ли нарушение этого волнующего покоя, и тут паутина качнулась, мерзкой бородой пощекотала Соснину щёку, словно из сепиевой чащи высунулся леший, который сбежал на гору из сказочных постановок ТЮЗа.

Доля секунды прошла, секунда?

Ещё выше.

В прорехи многослойных крон плеснула синька.

– Смотри, смотри! – Вика раздвинула ветви с высохшими, забренчавшими, как тонкая жесть, листьями. – Море… Исполинский срез аквамарина распластался глубоко-глубоко внизу: беспримесно-чистый, сверкающий.

А какой духотой, теснотой испытывал терпение на обратном пути переполненный автобус?! Трясло, швыряло.

– Лучше б не ездили, – Вика заворочалась у плеча Соснина, попыталась нащупать поручень.

Грудастая клейкая попутчица в открытом сарафане, шибанув потом, привалилась, как огнедышащий тюк, прижала к гнутому исцарапанному стеклу, оно огораживало кресло водителя. Сбоку тянулся кривой, проседавший там и сям край асфальта с пучками мёртвой травы, повороты обнажали осыпи на обрыве, его устало подмывали землистой пеной мутные зеленоватые волны. Потом дорога вильнула меж лысых холмов, автобус бодро запылил по степи с высокими пожелтелыми колючками, опять вильнул… в зеркальце, торчавшем из кабины водителя, возникла прозрачно-лазоревая гора над синим-синим, в барашках, морем.