– Такого клинициста? – шептала мать, – уму непостижимо. Отец молчал.

– Попробую с Леонидом Исаевичем связаться…

– Абсурд! Твой Душский насмерть перепугался… как миленький, язык прикусил или проглотил, и – тише воды, ниже травы.

Не находя себе места, подходила к роялю, поправляла накидку.

– Умоляю, Серёжа, хоть распакуй чемоданы, мы не на вокзале, – выплескивала раздражение короткой паузы. И вздыхала, жаловалась, что голова раскалывается, что сутки почти не смыкает глаз, а отец – эгоист, не сочувствует, скрипит.

Соснин не осознавал величие момента, хотя прослушивал снова и снова исторические декламации, заполонившие мировой эфир, вылавливал маленькие сенсации, вот, пожалуйста, – Сталинский Стипендиат, второкурсник Военно-Механического института Олег Доброчестнов пожелал на студенческом митинге скорейшего выздоровления…

– Потише, это уже передавали, не будь таким бездушным. Торопливо стучала, влетала Раиса Исааковна.

– Слышали? Олег по радио выступал! Вот Уле радость! Всё-таки много дала Советская Власть простым людям, у дворничихи вырос талантливый сын…

Однако пожеланиям Олега не вняли на небесах, свершилось: «в девять часов пятьдесят минут, после тяжёлой болезни…»

В гробовой тишине мать откидывала край скатерти, расставляла на клеёнке чашки, угрюмо усаживались по дуге стола; пылал оранжевый абажур.

– Поразительно, ничем не болел и – такое горе. Не приложили ли убийцы в белых халатах грязные руки? Да, бледный вид у нашей медицины теперь, бледный вид, неужели преступники или коновалы окружали вождя? – Раиса Исааковна вопросительно поворачивалась к отцу, – эта отважная женщина не всех преступников выявила? Я читала, что есть лекарства, которые действуют как медленный яд.

– Что угодно остаётся подозревать, – опасливо соглашалась мать, – ужасно, ужасно, что с нами будет? Не представляла себе жизни без солнца, моря – лето на носу, у Илюши слабая носоглотка, надо оздоровить, год всего до выпускных экзаменов, поступления в институт…

Отец машинально помешивал в чашке чай, сахар давно растаял, а он…

Раздражающе звякал ложечкой.

– Нельзя так убиваться, Сергей Михайлович, нельзя, мы должны стиснуть зубы, работать, – увещевала отца, который за чаепитием не проронил ни слова, Раиса Исааковна, и подносила к ярко намазанным губам нежно сжатое пальцами с кроваво-красными ногтями блюдце, и шумно, вроде бы всхлипывая, отхлёбывала, – хотя, конечно, беда, такая беда, для вас, врача, это особенно тяжко – умирал самый дорогой человек на Свете, помочь ничем не могли…

Мать подкладывала Раисе Исааковне абрикосовое варенье. – Из последней банки, – многозначительно оповещала она и громко вздыхала.

Пили, посматривали в телевизор с приставленной к экранчику большой, будто застывшая слеза, линзой; внимали соболезнованиям земного шара.

– Чуть не забыла! – огорошила, поставив на клеёнку блюдце, Раиса Исааковна, – сегодня и Мирон Изральевич, наш управдом, скончался. На Владимирском трамвай сбил. «Скорая» увезла в Куйбышевскую больницу, но…

Широкий коридор.

Огромные пустые квадраты окон.

Свидерский в бледно-жёлтых войлочных бурках, обшитых коричневыми кожаными тесёмками, – в таких бурках через много-много лет Солоницын сыграет немецкого полицая – отвечал за мероприятие; отхаркался, захромал вдоль строя – подравнивал, бренчал правительственными наградами.

Первой взяла слово Клава, сорвалась в рыдания.

Кузьмичёв глотал слёзы, но призывал крепить единство, продолжать непобедимое дело; затем, провоцируя коллективную истерику, кликушествовал Свидерский.

У Агриппины Ивановны сочились жидкой мутью глаза.

Нонна Андреевна сдерживалась, хотя комкала носовой платок.

И, конечно, у Льва Яковлевича из-под очков вытекали ручейки, мокрая щека, которую видел из шеренги Соснин, блестела. Соснин из второго ряда смотрел удивлёнными сухими глазами на скорбный фарс, в тот самый момент разыгрывавшийся во всех школах; повсеместный фарс прекрасно описан другими, что добавить?

Да, Валерка что-то невразумительное зашептал в левое ухо про имперское разведение человеческого и театрального, Шанский не удержался пошутить в правое. – Я себя советским чувствую заводом, вырабатывающим несчастье.

Да-а-а, вот ещё кому фарсовый экстаз не грозил!

Гладковыбритый Веняков был подтянут и холоден, пожалуй, не сильнее, чем обычно, нахмурен – морщины привычно бороздили лоб.

Венякова на линейке, оказалось, видели в последний раз.

Внезапно появился в школе, внезапно исчез.

День государственных похорон выдался прозрачным и светлым, голубели сквозные глазницы колокольни, в голых ветвях наклонных тополей, навалившихся стволами на хлипкую ограду собора, не желали угомониться вороны. Почувствовали весну?