Переминаясь с ноги на ногу, Соснин стоял с ней у ограды Михайловского сада, хотя отчаянно хотел спать, машинально гладил чугунный локон. Она вцепилась в рукав, ждала, что поцелует; голову забило ватой, и чесались ноздри, глаза, намок носовой платок.

Спустя годы, когда попадёт на Пряжку, узнает её в больничной актрисе, подумает, что нежное слово, жест, поцелуй, будь он щедрее, возможно, изменили б её судьбу, уберегли от душевной болезни. Но тогда, у ограды, досадливо глядел на неумело запудренные прыщики в углу узкого рта, вспоминал упругие тёплые Викины губы.

Да, забота об Илюшиной носоглотке, да, ласковое, тёплое море…

Да-да, из-за лечебных свойств моря приехали сюда в то последнее школьное лето. Почему всё-таки сюда? – Очень привыкли, боюсь перемен, – потирая виски, неуверенно объясняла знакомым свой рискованный выбор мать, ещё бы – уезжала в прошлом году гранддамой курорта, а вернулась после изгнания отца униженной, в вилле хозяйничала жена Грунина, на пляже ей, возлежавшей в весёлом кругу приятельниц, отводилось почётное место под обновлённым навесом.

Да-да-да, доброе имя отца было восстановлено – врачей реабилитировали, преступников-следователей расстреляли, однако… Не без труда сняли жалкую комнатёнку, даже близость к морю стала слабым утешением. – Прошлое не вернуть, – с философической обречённостью вздыхала мать, запихивая в пляжную сумку подстилку и полотенца; безвольно взмахнула мухобойкой, которой, пересчитав деньги, вооружила как предметом первой необходимости старушка-хозяйка, – и мухи, тучи мух.

Опять дрожал разогретый воздух, кое-как отремонтированный навес – комковатые сухие водоросли заменили волнистым шифером, затем проломы в шифере наспех залатали красным, жёлтым, зелёным стеклопластиком – бросал на песок бурую, с акварельно-прозрачными цветными мазками тень. Томились в духоте склеенные тела, новички выделялись поросячьей кожей… Соснин лежал на спине, следил за одиноким огненно-красным облаком – доплыв до соседнего оконца-заплатки, неторопливо превращалось в зелёное, а в жёлтом оконце чистое небо уже было зелёным, ярко-зелёным. Толстые, коричневые, со складчатыми животами старухи в обвислых войлочных шляпах, будто трухлявые поганки, дети, дети – гвалт, плач, шлепки, надувные крокодилы, лягушки, изводящее жужжание мух, чавканье прожорливой биомассы – оранжевые ароматные дыньки, фигурные помидоры с морозцем, барабулька на жирных газетах, вяленые бычки, бульканье из аляповатых китайских термосов, самоуверенный хохот мускулистых героев-любовников с волосатыми торсами – тех неотразимых крепышей уже скосили инфаркты и рак, аминь! – как нельзя лучше отвечал манящему бесстыдству грудастых, умащённых кремами соблазнительниц – рогатые от бигуди, которыми вздыбливались косынки и чепчики, они, поигрывая зеркальцами, трубочками помады, растягивали оплавленные алые рты, разбрасывали поощряющие взгляды, авансирующие улыбки; оголённый размазанный быт, потливо-похотливая бесформенность лежачей толпы, особенно густой и шумной в углу навеса, том, что подальше от уборной, затопленной хлоркой.

На столбе надрывалось радио – выкрашенный алюминиевой краской колокольчик нависал над пляжем… ещё не вся черёмуха тебе в окошко брошена…

К столбу приколотили жестяную страшилку с черепом и костями, но отважный монтёр с «кошками» на ногах залезал якобы чинить без умолку вопившее радио, со столба, из-под колокольчика, удавалось заглядывать в женские кабинки-раздевалки, они прижались к похабно разрисованному забору.

Догони, догони… и снова – не вся черёмуха…

Временно доверив надзору соседей по сыпучему ложу свои одежды, подстилки, бывалые курортники, зажав в кулаках деньги, выскакивали в боковую улочку, в благословенную синюю тень каштанов – пропускали у бочки на колёсах стакан-другой рислинга, покупали, отсыпая на ладонь соль из железной тарелки, горячую кукурузу. И – обратно, к гомону, плеску: пробежка по раскалённому песку, зализанная волнами влажная полоса с каймой мелких ракушек, слизистым сверканием севших на мель медуз, огрызками яблок, облепленными мухами, осами, прохлада мутноватой воды.

Бугры мяса… Вспоминались купальщицы Сезанна, сначала три, игравшие в струях, брызгах фонтана… весёлые толстухи… перекличка с распутными матронами Рубенса? Тут вклинивалась другая – вполне натуральная – купальщица; бело-розовая, повизгивавшая, пробовавшая ногой воду. Но её мигом вытесняли сонмы сезанновских купальщиц, изгнавших и тех трёх, фонтанных. Сбитни женских тел, какие-то страшноватые телесные брикеты, где терялись индивидуальности.

Соснин осматривал соседние бугры и округлости.

Гудели, жужжали, торопливо совокупляясь, мухи.

Милый друг, наконец-то мы вместе, ты плыви, моя лодка, плыви, сердцу хочется… и хорошей большой…

А если забраться на вышку спасателей – с неё куда удобнее и безопаснее, чем со столба с колокольчиком, можно полюбоваться прекрасной дамой в кабинке! – то и поодаль, за пляжем и цветниками набережной, там и сям уступавшей натиску пустыря, на котором нежились в горячей пыли пятнистые свиньи, не на чем было задержать глаз: грязно-белые, розоватые, сиреневатые, как испачканная пастила, мазанки, пожухлый массив листвы, накрывавший кладбище, где спал дед, и серо-зелёные лысины холмов, садики, виноградники, кудряшки курзала, за изгибом берега, за лукоморьем, как гордо говаривали местные старожилы, – толчея городских домишек, решётчатые радиомачты, похожий на осевший песочный куличик псевдовизантийский собор; удручающую скуку ландшафта не скрашивала даже голубеющая гора, овеянная столькими сомнительными легендами. Застойно-душное захолустье давно осточертело Соснину. Оставалось созерцать перекраску облаков в оконцах навеса; лето загублено, если приспичило опять ехать в Крым, стоило поехать на Южный Берег.

Вика отдыхала вместе со старшей сестрой, Миррой Борисовной, увядавшей большеротой кокеткой с роскошным бюстом и пикантными усиками; с рук на руки сестёр перебиралась полуторагодовалая, капризная, чуть что принимавшаяся реветь во всё горло Викина дочка.

Пляжное знакомство с вынужденно шумливой троицей сходу завела мать, взявшись утешать плаксу, чем, конечно, вызвала скрытое недовольство Соснина, но после мига нахмуренного смущения, испытанного тогда, когда мать объясняла – если получит медаль, останется сдать рисунок – Соснин благодарил случай: свободное место под навесом нашлось как раз поблизости с Викой.