– Кому нужна эта ложь? – страстно, не менее страстно, чем славил Гуркин вечную правду ордера, вопрошал он, ставя крест на том, что насоветовал коллега, – это самодовлеющая символика, она давно отделилась от функции! Зачем, скажите, карниз, если на плоской крыше есть воронки внутренних водостоков?

У Романа Лазаревича, обводившего гневным взором притихших студентов, внушительно тряслись толстые складки под подбородком.

Накануне Шанский раздобыл вёрстку ещё не изданного перевода Райта… Как Райт издевался над ренессансными карнизами!

Гаккель, состарившееся дитя авангардистской утопии, Гуркин, почитатель и рьяный защитник ордерного канона, что-то предлагали, советовали, подсаживаясь к студентам по-одиночке – слишком несовместимы были их взгляды. Почти ровесники, они словно не совпали во времени, каждый, дуя в свою дуду, увязал в собственных золотых годах, но время и того, и другого ушло. После умерших остаются никому не нужные вещи. Так и ветхие заветы Гаккеля, Гуркина пережили кончины их недолгих эпох.

Однако оба удачно играли и сыграли свои роли в свите.

Когда они почтительно следовали от подрамника к подрамнику за руководителем мастерской, который к тому же заведовал кафедрой, то казались незаменимыми – важно помалкивали, важно, пусть и вразнобой, кивали. Когда Нешердяев возвращался из-за границы, гурьба странным образом упорядочивалась, у неё и впрямь намечались, благодаря контрастным пристрастиям Гаккеля и Гуркина, фланги, а Нешердяев получал свободу манёвра; Шанский забавлялся: канонерки, чуть поотстав, слева и справа сопровождают крейсер.

Кафедра в полном составе вышагивала по коридору на преддипломный просмотр. Соснин, обладатель лучшей на факультете готовальни, ночью помогал Гене Алексееву закончить тушевую обводку, а сейчас, посматривая на фланги гурьбы, догонял Художника; опаздывали в класс рисунка.

В точном соответствии с двусмысленным названием курса Бочарников и саму лекцию о «живописной композиции» читал вполне живописно, «живописал» словами.

Бочарников ценил композиционный дар Веронезе, любил повторять его сентенцию, уже услышанную Сосниным от Гены, которого «ввели в композицию» на четыре курса раньше: мы, живописцы, пользуемся теми же вольностями, какими пользуются поэты и сумасшедшие…

Сидели за мольбертами, хотя не рисовали, слушали.

Бочарников не собирался их вести от простого к сложному, не оскорблял поблажками – брал с места в карьер. Он лавировал между беспорядочно расставленными мольбертами с репродукцией «Обращения Савла» в вытянутой руке. Обносил каждого, неторопливо показывая, рекомендовал поскорей отправиться в Эрмитаж, повнимательней в дивное полотно всмотреться, ибо в нём, этом полотне, помимо собственно живописной композиции, мгновенно схватываемой взглядом, есть ещё и редкостная композиция скрытых движений и… и временных пластов…

– Кто знает, почему на холсте воцарилась такая паника? – остановился, хитро завертел головой.

– Путники брели по дороге, скакали на лошадях, кто в Дамаск, кто из Дамаска, вдруг услышали голос, – откликнулся всезнайка-Шанский.

– И откуда зазвучал голос?

– С неба! Из той точки, откуда упал пронзающий косой луч.

– Знаете ли кому принадлежал голос, сопровождённый на землю косым лучом?

Шанский, разумеется, знал.

– Вот она, свобода в понимании Веронезе! – улыбался, довольный эрудицией языкастого питомца; Алексей Семёнович на время откладывал репродукцию, упоминал поучительные неприятности с другим, из коллекции Дожей, полотном Веронезе – «Пир в доме Левия» вбирал композиционные фрагменты фрески великого… Бочарников пытался увлечь детективной историей о том, как инквизиция обвинила живописца в своевольных заимствованиях и искажениях канонических фрагментов из «Тайной вечери», подробно цитировал протокол венецианского трибунала, и, посмеиваясь, выделял то место из допроса художника, где Веронезе объяснял назначение в картине шута с попугаем на кулаке обычаем делать такие фигуры, пусть и противоречащие канону библейского сюжета, «для украшения», то бишь исключительно – для композиции… – Однако, «Обращение Савла», однако, – Бочарников снова взял репродукцию, облокотился на мольберт Соснина, – от видимых фигур, вчитываясь в композицию, нельзя не перейти к фигурам подразумеваемым, к фигурам художественной речи, а это на полотне не только диагональ луча с контрастным расположением – по другой, пересекающей луч диагонали – потока тел воинов, путников, это и переворот, опрокидывание этих тел у краёв картины, пространственно-временная метаморфоза. Улавливаете? Уже нет Савла, который приближался к Дамаску и услыхал голос Иисуса, взывавшего к нему с неба, но ещё нет и Павла, есть сама метаморфоза… чудо обращения фанатичного гонителя христиан в истового…

– У Караваджо есть своя версия «Обращения Савла»…

– Есть, есть! И не только у Караваджо, у Микеланджело тоже есть, хотя не станковая картина, фреска. Караваджо колористически эффектен, конечно, картина у него яркая, – отвечал Бочарников, досадуя уже, как показалось Соснину, на чрезмерность Толькиной эрудиции, неохотно отклоняясь по вине её от главной идеи, – но композиция у Караваджо не так глубока и сложна, как у Веронезе; какой-то ослепляющий красивостью цвето-световой залп, какая-то плакатность, раскинутые руки Савла намекают чересчур навязчиво на распятие. Возможно, Караваджо намеренно так писал, «Обращение Савла» и парное к нему полотно, «Казнь апостола Петра», предназначались для тесной и сумрачной церковной капеллы.

– Композиционные упрощения не спасли, Караваджо тоже судили.

– Ну-у-у, судили монахи: почему такая большая лошадь, почему Савл на земле, почему он в красной рубахе, – это был суд профанов, тогда как Веронезе судили… – грубые сильные пальцы, державшие репродукцию Веронезе, слегка подрагивали, как и выпуклые лиловые веки… плохо выбритая, с островками седой щетины, щека; пахло вином.

Душно, многим надоедало слушать, ворочались… нет, Художник, прижавшийся грудью к доске своего мольберта, внимательно слушал… Если продлить мысленно направление небесного луча, свет коснётся головы распростёртого у нижнего обреза картины чёрнобородого Савла, – догадался Соснин, – Савла, распростёртого у ног воинов, под копытами лошадей.