– Композиция наделяет живопись речью, – провозгласил Бочарников, пожалуй, главное из того, ради чего мурыжил их второй час, – композицией картина рассказывает о себе самой, выбалтывает на особом языке многое из того, что красящей кистью и не подлежит изображению вовсе… Композиция выявляет глубинные смысловые планы картины.

– Содержание зашифровано в форме?

– В искусстве всё – форма!

Соснин отодвинул чертёж.

– Смотреть картину – значит читать, читать на неведомом языке, – дожёвывал Бочарников, с опасливым интересом посматривая на самых подкованных, Соснина и Шанского, ждал последнего вопроса с подвохом перед звонком.

Шанский ждать не заставил, захлопнул разоблачительную брошюру и шлёпнул ей по мольберту. – Алексей Семёнович, живопись – это искусство пространственное, а литература – вроде бы временное, как же… Соснин вздрогнул, конечно, Шанский опередил, задал вопрос, его вопрос.

– На то и композиция, чтобы одно в другое переводить, – Бочарников свёртывал в трубку репродукцию Веронезе, – именно живописная композиция опознаёт и выявляет в пространственном временное…

Как всякий изобретатель, чью прозорливость не оценили, Зметный до конца своих дней ощущал несправедливую ущемлённость. Докторскую не защищал – тихо дополнял, уточнял свой не нужный никому метод, даже, признался Соснину, название для диссертации, точное настолько, чтобы самого удовлетворило, не смог придумать. Коллеги пожимали плечами – жаль, свихнулся Евсей. Ещё б не свихнуться! Готовились возвести грандиозный Дворец Советов, но и разбираться не стали в методе, сочли саму идею несвоевременной.

Храм Христа Спасителя взорван.

Вырыт гигантский котлован.

Заложены фундаменты.

Никого, однако, не заботило снятие перспективных искажений стометровой фигуры поднятого на трёхсотметровую высоту вождя.

Никого, кроме Зметного! Его, когда ещё в острых ракурсах увидевшего шедевр Лишневского, изводила новая задача, от решения её теперь зависела судьба величественного памятника Социализму. Наклонил картинную плоскость, третью точку схода забросил в небо… и стал пленником методики, поневоле уродующей действительность.

После занятий аудитория быстро пустела, а Зметный, словно не замечал часов, поудобнее усаживался у безнадёжно разваливавшейся учебной перспективки Соснина, который не успел смыться.

Тускло светили лампы, хлопали крышки узких чёрных столов.

Было душно, почему-то – тревожно.

Удивительно, ошибочную перспективку Зметный выправлять и не собирался, зеркальце не доставал, почему-то с ласковым заискиванием поглядывал на Соснина, долго, чуть ли не с удовольствием заплетал ноги столь замысловатым узлом, что, подумалось, вовек не расплетёт… ухватившись за край стола, придвинулся; неприятно пахнуло старостью… затхлостью…

Заканчивался семестр, последняя возможность поговорить?

Но почему Зметный обрёк именно Соснина, не шатко, не валко овладевавшего начертательной дисциплиной, на выслушивание своих творческих излияний? Именно к нему испытал доверие?

Евсей Захарович бесстрашно вытащил из портфеля знакомую потёртую папочку, из неё – несколько пергаментов с давними тушевыми эскизами искажённой скульптуры. На желтоватых, как кожа на голом черепе, пергаментах красовался монстр с пухлыми членами, прогрессивно перераставшими от обутых в тупорылые ботиночки ног к округлой глыбище головы.

Монстр вселял запоздалый ужас.

Если бы от автора святотатской карикатуры случайно не отмахнулись по занятости кровожадным энтузиазмом, чистосердечные пытливые изыскания стоили бы доценту жизни… Соснин почувствовал себя старше, опытнее хворого старика, так и не избывшего ребячьей доверчивости.

Неужели всё ему сошло с рук…

– Евсей Захарович, кому-то раньше показывали?

Лицо Зметного исказила мучительная гримаса, которая перетекла в пренебрежительную ухмылку… молча, будто бы задержав дыхание, уставился красными огонёчками зрачков в глаза Соснина, смотрел с сожалением, нежностью… и благодарностью за хоть какой-то отклик. Наконец, прокрутив что-то в памяти, возможно, что-то страшное, давно терзавшее – лицо снова исказилось гримасой – выдохнул еле слышно: я дошёл до самого Иофана, а тот…

Святая простота! – не понял, почему Иофан после первой беседы запретил его пускать в мастерскую; повезло ещё, что не сдал ОГПУ.

В эскизах угадывалась иступлённая трагедийность.

Неразрешимое противоречие терзало находчивый, но упёршийся в тупик ум.

– Ноги с учётом дополнительного коэффициента искажения укорочены, а туловище удлинено, и без того большую голову пришлось значительно увеличивать, заодно это давало бы функциональный эффект, возрастала бы вместимость расположенного в голове лекционного зала… правда, протяжённость лифтовых шахт и лестниц, которые располагались бы в туловище и шее…