Гм, рациональное зерно… не голова, а Дом Советов.

– Уродства скульптуры выправил бы обман зрения, который обеспечивали законы перспективы, – всё ярче разгорались красные огоньки в зрачках, пока Зметный растолковывал тонкости строгого искусства пространственного вранья во имя правдоподобия… – Метод обратной пропорциональной коррекции, конечно, не лишён графо-аналитической сложности, – увлекался он, – зато принцип прост! Хотите взгромоздить головастое божество чёрт-те куда? Что ж, будьте тогда любезны выявить вероятные деформации поднятой в облака фигуры и загодя снять их корректирующим искажением при формовке, дабы избежать перекошенного зрительного эффекта после водружения венчающей фигуры в высокое положение…

Вошла уборщица с ведром и шваброй, открыла форточку

Слушая пояснительную абракадабру, рассматривая непростительные эскизы, Соснин растерялся, потом, вспоминая, поражался одержимости Зметного, который такое придумал в такие годы и шёл, шёл к цели по краю пропасти, как лунатик по карнизу.

И нельзя было не поразиться мистической нерасторжимости символа и абсурда, возникающей даже при мысленной попытке материализации символа? Неужто трогательный Евсей Захарович, пусть и не от мира сего, но понаторевший в путаных отношениях иллюзорного и реального, бестрепетно опускал идола из поднебесья в земную жизнь?

Снять корректирующим искажением… легко сказать.

Разве не оскорбило бы уродство божества всемирного пролетариата лучшие чувства отдельных пролетариев, допущенных это божество отлить в бронзе? И разве, испугавшись ли, возмутившись научно выверенными надругательствами, не сбились бы с верного курса пилоты аэропланов, дирижаблей и геликоптеров, которым, судя по иллюстрациям к победившему на конкурсе проекту Иофана, надлежало радостно бороздить лазурь близ венчающего Дворец бронзового вождя?

Абсурд воплощённого символа расширял курьёз до метафоры жизни, присягнувшей утопии.

Гипотеза будущего?

Когда Соснин пересказал Шанскому то, что увидел, услышал, Толька долго жевал язык, наконец, промолвил. – Это нечто большее, чем пространственная теория, но что это, что? Не пойму. Евсею Захаровичу я лишь готов предложить шикарное название для докторской диссертации: «О научных подходах к разглядыванию идола, вознесённого в поднебесье»

Шелушения на лысине, пушок на впалых висках, безжизненная отслаивавшаяся от черепа кожа… незабвенный клоп на рукаве.

Да, ущемлённость.

И – внутреннее горение.

Из какой он семьи? Как и с кем начинал? Почему ректорат, спокойствия ради, не выпихивал безумца на пенсию?

Позже, когда Зметного уже не было на земле, Соснин с Шанским не раз его, не оставившего след, вспоминали… где те эскизы? Евсей Захарович не удостоился и посмертной выставки, пусть скромной, но пронзительной, такой хотя бы, какой потом неожиданно почтили Бочарникова.

Гениальным чудакам на роду написано уйти тихо?

– Пионеры мы, папы-мамы не боимся, писаем… – кричал детским голоском Шанский, завидев курсантский строй, который покидал кафедру сопромата. Филозов-Влади, шагая в ногу, трагически разводил руки, мол, братцы, до лучших времён отложим…

– Растут люди! – восхитился Шанский, когда в лаборатории стройматериалов им представили Семёна Вульфовича…

Да, практические занятия вёл Файервассер!

Семён не терял времени даром, активист Студенческого Научного Общества, он исследовал прочностные характеристики железобетона и так преуспел, что ещё второкурсником был приглашён, пусть и под надзором остепенённого преподавателя, который за время занятий не проронил ни слова, что-то умное объяснять студентам.

– Бетон хорошо работает на сжатие, металл на растяжение, – важно одёргивал лаборантский халатик, подводя их к какой-то страшной машине, – но у каждого материала своё предельное состояние, достигнув его под нагрузкой, материал разрушается. Вот, смотрите, – Семён намертво закреплял меж двумя железными горизонтальными пластинами кубик бетона, начинал постепенно сжимать… появились волосяные трещинки, расширились, потом кубик раскололся и сразу превратился в труху.

– Але-гоп! Наглядный сопромат в исполнении Файервассера! Браво! – громко зашептал Шанский, Семён покраснел от счастья.

– Конечно, это простейший образчик разрушения, когда рушится целое здание картина много сложнее. Теперь, – подвёл к другой машине, не менее страшной, высокой, с продолговатым сквозным отверстием и двумя зажимами, вставил в них толстый металлический стержень. Нажал какую-то кнопку, крутанул и закрепил какое-то колесо, сцепленное с другим, поменьше. Машина задрожала, раздался угрожающий скрежет. – Смотрите, смотрите внимательно!