Время запутывало интригу, я с помощью гравюр-подсказок распутывал?

Подошёл к колонне с крестом.

Да, декоратор восславил победу гарибальдийцев, переплюнул пышностью рельефов и узоров фасада Собора завидный сиенский прототип и вполне сдержанные, если судить по старой гравюре, мечтания своих флорентийских предков.

– Лоренцино Пополано, дальний родственник Медичи, заманил сюда герцога Алессандро обещанием романтического свидания и там, в тени аркады, заколол герцога кинжалом. Затем и самого Лоренцино Пополано, неудачливого поэта, возмечтавшего о лаврах новоиспечённого Брута, казнили герцогские наследники, его настигли, спустя годы, в Венеции, наёмные убийцы, посланные Козимо 1… пиры, войны, коварство и – культы учёности, гуманистического искусства.

Тонко прорисованная Микелоцци аркада отбрасывала тень, в той мягкой тени соблазнительно и удобно было пырнуть кинжалом. Но почему Микелоцци именно так нарисовал аркаду? И почему избранная им схема фасада с навязчивым постоянством варьировалась потом? С какими смутными ожиданиями эта схема совпала? Или подражали ей, возводя в канон, попросту потому, что её одобрил могущественный правитель?

За углом палаццо Медичи шумел рынок.

Пахучие горки руколы, спаржа и артишоки… розово-зелёные помидоры, золотой лук, подвесные слитки окороков; запеленутых в мешковину или темнеющих в сетчатых чехлах, чёрно-бордовых, словно присыпанных пеплом.

Вдыхая ароматы трав и тосканских копчёностей, пересёк рынок под колокольный перезвон, у меня было ещё полчаса.

Их я намеревался провести в тиши дворика Сан-Лоренцо.

Лёгкая тенистая аркада, которой Брунеллески обрамил дворик, поддерживала галерею, накрытую черепичным навесом; с галереи уютный дворик выглядел и вовсе восхитительно: солнечный травяной квадрат, в центре его – апельсиновое дерево, усыпанное плодами, и, с четырёх сторон, по-разному освещённые, охристые, лежащие на аркадах стены; над правым от меня черепичным углом навеса, поодаль, вздымалась в небесную синеву бело-розовая джоттовская кампанила. Вспомнилась на миг Падуя, и джоттовские фрески, и монастырские дворики. От мощной конной статуи кондотьера со сложным именем, изваянного Донателло, я направлялся к собору, попрошайка у входа приборматывал, вполне понятно, – Святой Антоний Падуанский помогает найти то, что вы потеряли – попрошайка последовал за мной во тьму собора, – помогает найти то, что вы потеряли… в боковом нефе я увидел приотворённую дверь, за ней – аркады изумрудно-зелёных, с магнолиями, двориков монастыря бенедиктинцев…

Ветерок проникал в замкнутое пространство, ласково перебирал листья апельсинового дерева. Я спустился с галереи, наткнулся на приставленный к двери, которая вела в вестибюль библиотеки Лауренциана, стул; обидно, не смогу увидеть. Я расхаживал взад-вперёд в тени аркады вдоль тёмно-серой стены с захоронениями бесчисленных Медичи, тех, что не поместились в капеллах. Сколько их! Стена сжимала знатных покойников, расплющивала их, причастных к великим судьбам и биографиям, в узенькие, полустёртые залоснившиеся надписи с когда-то, надо полагать, довольно громкими именами; не додумался ли Данте до… Стоял у скорбного пресса какой-нибудь, подобной этой, стены, выслушивал, как казалось ему, жалобные сдавленные рассказы?

Под перезвон колоколов Сан-Лоренцо из бокового нефа базилики вышел седой – с непокрытой головою – сухонький старичок в чёрном, франтоватый, одетый со старомодной тщательностью.

Я принялся обмахиваться газетой, предусмотрительно купленной у рынка, подавал условный знак.

Синьор Мальдини – это был он – приветливо направился мне навстречу.

После восклицаний и намёток плана нашей экскурсии, заблаговременного – сразу! – приглашения меня назавтра к себе в гости, во Фьезоле, синьор Мальдини, когда мы медлено шли вдоль испещрённой именами и датами могильной стены, говорил. – Сан-Лоренцо начинён тайнами, здесь, – нежно, как дорогое ему существо, погладил стену узкой сухой ладошкой, – здесь, за скорбной скромной стеной, и в торжественных соседних капеллах спят не все Медичи, не все, есть, несомненно, и запрятанные захоронения, их предстоит найти. Мальдини по-хозяйски отодвинул стул, достал из изящного портфельчика внушительную связку ключей и, выбрав нужный, привычно, без примерки, точно попал в замок, распахнул передо мной дверь. Вестибюль библиотеки был обескураживающе мал, изрядную часть его занимала – миниатюрная дань барочным преувеличениям? – трёхмаршевая, с промежуточной, изящно оконтуренной перевёрнутыми валютами, площадкой, от которой поднимался к двери в библиотеку уже один марш, центральный, с закруглёнными, менявшими свою форму на протяжении марша ступенями – тёмно-серая каменная скульптура-лестница, на стенах вестибюля, в промежутках между спаренными колоннами, располагались скульптуры-окна; глухие, ложные, слегка вдавленные в стену, окна с лучковыми профилированными фронтонами и обкладками из тёмно-серого камня, а под карнизной тягой…

– Спаренные кронштейны под карнизной тягой, вторящие ритму спаренных колонн в нишах, словно скульптурные свитки папирусов, – задребезжал голосок Мальдини.

Почему так жарко натоплено? – я промокнул платком лоб.

– По вечерам я, бывает, поднимаюсь в библиотеку, – тихо, доверительно глядя мне в глаза, говорил Мальдини, – чаще всего я листаю, не думая ни о чём, большую старую книгу в льняном переплёте, где собраны графические иллюстрации Боттичелли к Данте, рисунки исполнены на пергаменте тончайшим серебряным карандашом и пером, чёрными или коричневыми чернилами…