– Где ещё? – опять рассмеялся Тирц, – не издеваетесь, Илья Маркович? Конечно же, в Петербурге, куда наши классики, пресытившись чужими гармониями, с охотою возвращались, чтобы набираться злобы; ну а вместе со злобой… Петербургу, граду не от мира сего, мистического не занимать. Отличие в том лишь, что в Италии мистика не только души пропитала, но и вошла давно в плоть и кровь, одомашненной сделалась, а мистика наших искусств молодая, с пугающими нас самих огненно-ледяными примесями, от них кровь то закипает, то стынет.

– А когда дьявол нами и в нас творит, когда Бог? – допытывался я.

– Дьявол в начале-начал орудует, на то он и искуситель, – веселясь, шмыгал носом Тирц, – недаром искус и искусство однокоренные слова! Искусству не бывать без попущений дьявола, даже в тайне от себя самого, но художник непременно призывает нечистого, чтобы, прислушиваясь к теребящим душу бессловесным подсказкам, прорываться к запретному сквозь устойчивое, привычное. Дьявол исподволь подвигает творца на дисгармонии ошеломительной новизны, как кажется, отторгающие всё святое, что поддерживает и поднимает жизнь; в Петербурге том же русскому глазу, сызмальства умилённому одутловатыми церковками с луковками, отдохнуть было не на чем. Ну а Бог… Бог, что время, врачует, гармонизирует, преображая чуждую новизну в свою.

– Но бывает ведь и божественная, изначально гармоничная новизна, как у Моцарта, Пушкина, – возражал я, зачарованный омытой дождём низиной, солнцем, просыпавшим золотые песчинки на сине-лиловый лесистый склон, свинцовым, грозовым краем неба с недостроенной аркой радуги.

– А-а-а, вот вы о чём! У поэтически-музыкальных гениев дьявольское, дисгармоничное начало – толчок, задающий ритм, подсказывающий форму – прячется внутри творческих спазмов. Учтите, – утишал до шёпота голос Тирц, помахивая над рулём кистью с петлёю чёток, – всякое творение есть замес дьявольских средств и божеских целей.

– Где же начала и где пределы? Да, вопрос, при нашем ползучем воображении – вопрос вопросов, в учёных ли собраниях, вообще в мыслящих кругах на него, лишь потупив взоры, пробуют отвечать. Простите великодушно наглую схему? Не забьёте меня придорожными камнями? Не ославите потом на весь свет за вопиющие теологические оплошности, не опозорите? Ладно, рискну. Счастливые беды наши с того пошли, что Бог сотворил человека, вдохнул жизнь в него, а дьявол, перехватив инициативу, придумал смерть. Как повелось с тех эпических постыдных свершений, о которых даже библия умолчала? Бог ведает рождением, дьявол смертью, а между рождением и смертью бог-добро и дьявол-зло за человека сражаются. Но… Большое есть «но»! Бог, подаривший нам цельный мир, неосмотрительно ставку на сердце сделал, зато дьявол покорил разум, расчленяющая мощь которого с ходом времени по милости дьявола возрастает. Так-то! И ещё, ещё. Бог, изворачиваясь, не чураясь светлых обманов, на протяжении всей жизни помогает человеку забыть о смерти или почувствовать себя её победителем, а дьявол, силясь ослабить Бога, погружает в горе и уныние, досадными мелкими случайностями напоминает исподтишка про неминучую смерть… тогда Бог новыми обманами обласкивает – великие иллюзии бессмертия, превознося Бога, несёт в мир религия. И искусство, конечно, полно и изощрённо воплощает эти иллюзии, пусть для самих художников, прежде всего, но воплощает. И, признаюсь, если бы не искусство, – подмигнул Тирц, – я бы не только о бессмертии, но и о борьбе Бога с дьяволом за наши души не подрядился бы рассуждать! Снова подмигнул. – Побожитесь, что не ославите, не опозорите, я такое скажу… и не придирайтесь к словам, имею я безрассудное право на допущения? Итак, Бог – тот же человек, но со сверхвозможностями, для него нет ничего не достижимого. Однако и ему, сверхмогучему, духовные опоры нужны, даже Бог в минуты трудные нуждается в особом утешении, в особой религии, – Тирц рассмеялся, – в религии для себя.

Отлично, Тирц нашёл ответ на вопрос «зачем»! Богу, оказывается, понадобилась религия для себя.

– Почему бы роль такой религии не отдать искусству? Искусство ведь особый феномен, почему нет? Краски, кисти, резцы, чертёжные принадлежности – орудия культа… и не ищите логических противоречий в наговорённом мною сейчас, вспомните лучше, что слышали уже от меня о рождении художника от Бога и дьявола. Внезапно Тирц стал серьёзным. – Пусть для вас, наделяющего время всевластными полномочиями мирового духа, Бог с дьяволом – всего лишь условное парное имя для внутренне-противоречивой потусторонней абстрактной инстанции, властвующей над всем. Но почему бы вам не согласиться с тем, что на земле эту непостижимую высшую инстанцию, как бы не называть её, верить ли, не верить в целенаправленные деяния под её началом, представляет искусство? В Италии, благо искусство повсюду, в камнях самих, в скульптурах, фресках, холстах явлена взволнованность мирового духа, здесь во всё невероятное легко верится, не правда ли?! Трансцендентность окутывает, просветления и помрачения реальны и нереальны, явь смешивается со сном; на время красота заслоняет всё, забываю о гнусных событиях, которые сотрясают мир, но она же, красота, лишает покоя. Ничего с собой не могу поделать, загораются вечерние огни в окнах, и верю я, что на меня многоглазые Бог и дьявол пристально смотрят, тёплые огни – божеские глаза, а… Илья Маркович, в миру все жизненно-важные противоречия бытом закамуфлированы, а искусство, если суждено ему покорять века, разве не выражает, ничего не боясь, божественно-прекрасное и дьявольски-кошмарное одновременно? Теперь, коли вы помалкиваете, не возражаете, – Тирц жестом фокусника взмахнул над рулём рукой с петлёй чёток, – я осмелюсь жизненную схему перевернуть: в искусстве наоборот всё, симметрично жизни, но наоборот – словно и условно – зеркально. Дьявол-искуситель, как я имел неосторожность молвить, начинает, затем, искусив художника новой образностью, умертвив на какой-то миг человека в нём, дабы позволить узреть то, что спрятано за привычно-радужной оболочкой мира, отступает в тень, уступает, как мнится, Богу место у колыбели произведения, сосредотачивается в подсобной сторонней темени на заточке творческих инструментов. Бог терпеливо помогает художнику выращивать произведение, совершенствовать и просветлять, вести его, произведение, к вечной жизни во благо многих поколений смертных людей, дьявол же за спиной Бога ловит моменты, когда художник теряется и разочаровывается, не знает куда и как идти дальше, достаёт из темени и подсовывает ему заточенные загодя инструменты. Человек – тварь дрожащая, но он же, человек, только наделённый художественным даром, ни за что и никогда не признаваясь в получении плодотворного дьявольского импульса, в использовании познавательных, непозволительно-острых дьявольских инструментов, готов, что угодно возомнить о своём могуществе, готов бросить вызов самому Богу.

Глухо взбулькивая, вспучивалась в голове каша.

Читал вольные тирцевские соображения, высказанные, если верить дядиным запискам, давным-давно, а прислушивался к голосу Шанского, торопливому, захлёбывающемуся слюной: – Бог и дьявол, переругиваясь, непрерывно колдуют над весами в небесной лаборатории, на одной чаше весов – добро, на другой – зло. Какова пропорция? Думаю, пятьдесят на пятьдесят, хотя пропорция, возможно, подвижная, возможно также, что подвижность соотношений иллюзорна и зависит от интерпретаций ………………………………………………………………………………………………………

Римских первосвященников, когда они выступали заказчиками прекрасного, в картинах великих мастеров пугало не ломающее церковные каноны богохульство иных сюжетов, образов, за которыми стоял изначально дьявол. Их пугало истинное и глубинное богохульство творчества как такового. Однако художник, как прояснилось, не может не притязать на роль бога-творца в своём искусстве. Да, именно в искусстве, лишь в искусстве! В жизни, какая ни есть она, никому нельзя соперничать с Богом, вызов ему – претензия на самочинное переустройство плохого мира – рождает антихриста.

Почему-то вспомнились жалобы Сонички и Ани на Дягилева, который, в даль засматриваясь, тех, кто рядом, не замечал, равнодушен был до жестокости.

И я спросил, не пряча иронии. – Не по дьявольскому ли наущению художник безразличен к болям, душевным страданиям своих близких?

– Отмучившись в одиночестве, в тупиковой тиши чужого непонимания и своих сомнений, художник опережает страдания, – объяснял, не мешкая, Тирц, – он, когда дьявол на миг открывает ему глаза, видит и переживает страдания раньше других, не предчувствует, а именно видит-предвидит ранящим внутренним зрением, пока простые смертные ослеплены обыденным счастьем; это отрезает от людей, их уклада. Когда беда стрясётся, принесёт подлинное страдание, художник уже опять холоден, поверх голов смотрит в новую даль. Нет, я бы поостерёгся его ставить в эгоистично-жестокую позу сверхчеловека, отнюдь, он ведь и к себе точно так же, как к другим, безразличен, – перехватил весёлыми глазами мой ироничный взгляд, – художник, не подозревая того, вторит Марку Аврелию, тот ведь жалость к самому себе считал самой презренной формою малодушия; но учтите, учтите, – скорчил Тирц одну из своих устрашающих рож, – священная жертва, которой требует от художника Аполлон, дьявольски многолика.