Товбин Александр Борисович
Шрифт:
Один в Соловках отматывал срок.
Другой под парторга пытался замаскироваться… я не погнушался архивную пыль поднять с поручительства некоего Гуркина Олега Ивановича, подвизавшегося парторгом факультета и старшим преподавателем, так его, до Великой Отечественной отбывавшего наказание… – поверишь ли, Владюша? – осудили в дни всенародной скорби по застреленному любимцу партии за пособничество троцкистско-зиновьевскому подполью.
«Подступаясь к тайнам времени, искусство играет-заигрывается, исступлённо обновляет внутренние – индивидуально-прихотливые – правила неуёмных образных игр, из них соткана материя творчества. Книги, письма, – строчил Соснин, – горы бумажных свидетельств, как и подобает словесным свидетельствам, одержимы сокрытием тайны. А каменные, вроде бы немые свидетели, не умеют лгать. Они всё готовы о себе и о своём времени рассказать; мы к ним присматриваемся-привыкаем, осваиваем изнутри, когда в них живём, но почему-то не умеем оценить их искренность, прочесть их уникальные по полноте показания».
Что-то садомазохистское проступало в его поясняющих писаниях-оправданиях. Хороша «Справка», слов нет, писал, чтобы хоть что-то в таиственном феномене разъяснить, а словно над собой издевался.
«Символика пространственных форм проясняется и уясняется постепенно, обретая относительную отчётливость в долгом, растянутом на десятилетия, если не на столетия накопительном впитывании поколениями зрителей-потребителей неявных культурных значений, – растворённые в своём времени, они кристаллизуются много позже».
«У пространственного искусства – своя, не дающаяся торопливому глазу содержательность; в ней ежемоментно шифруется завещание времени.
Но разгадываем мы только то, что способны видеть.
У красоты – этой проявленной сочетаниями объёмов, плоскостей, линий, концентрирующей все изобразительные сигналы, захватывающей все чувства видимости – множество подвижных версий. Исторических, культурных, искусствоведческих… и, конечно, сугубо эмоциональных, индивидуальных.
Версии пересматриваются-актуализируются под запросы момента…»
Гусей дразнил? Или курам на смех писал?
Введение затягивалось.
В щель между приоткрытой фрамугой и потолком влетали тополиные пушинки; раздражающе кружились, планировали на мебель.
Не поленился закрыть фрамугу.
Прижимая трубку к уху плечом, заварил кофе.
После горячих ароматных глотков Стороженко, аппетитно закуривая, нагнетал дружеское давление, тем паче с контраргументами почему-то Филозов медлил, лишь понадеялся с назидательной интонацией, что суд рассмотрит не нафантазированный паникёрами набор проектно-строительных безобразий, но досаднейший единичный случай.
– А питомец-то одарённый от безнаказанности наглел! Ты бы знал какой он спрятал скелет в шкафу! – продолжал нападки Остап Степанович, – оперился, так с дипломом в кармане по полной программе заступничков отблагодарил, на потребу мелкотравчатому испитому жулью, вокруг псевдоискусств роящемуся, квартирную выставку беззаконной абстрактной мазни устроил.
И опять с рук сошло! Вот и доигрались, попустительствуя, до катастрофы – ему уже и высокий, для людей, жилой дом создать, всё равно, что очередную сляпать абстракцию: наплевал, рисуя окна, на конструктивную жёсткость контура, элементарную прочность и безопасность принёс в жертву композиции пятен. Не пора ли, многоуважаемый Владилен Тимофеевич, все эти затяжные непристойности, спекулятивно маскируемые поиском красоты, разоблачить и предать огласке, добиться в судебном порядке их не подлежащей обжалованию правовой оценки? – форсируя серьёзность и озабоченность, Стороженко провоцировал шутливую, с взаимными уколами, перебранку, однако Филозов невнимательно его слушал – мечтал упреждающим ударом свалить Салзанова!
Репетировал нокаутирующие замахи, пока не увидел Салзанова поверженным, растерянно моргавшим из-под полотенец секундантов белёсенькими ресницами. Надоело лебезить, надо собраться с духом, отчитаться с конструктивными предложениями по Смольнинской вертушке на самый верх!
Филозов прибавил громкость, подкрутив радио, заслушался, размечтался – звучал полонез Огинского.
«Волга» уже неслась по Фонтанке, вырастали гранитные башни с позолоченными шишечками над Чернышовым мостом.
«Художественное сознание ныне принялись терроризировать цифры.
Мания вычисления желанных параметров красоты, то бишь слепая вера в познавательную силу математических моделей красоты, строго трактующих необходимость и достаточность её условий и свойств, – отнюдь не безобидна, ибо не только выводит настырную породу сумасшедших искусствоведов с электронными калькуляторами в портфелях, не только вводит в заблуждение легковерных образованцев, кои поспешают всё узнать и познать без внутреннего усилия, вне мучительного саморазвития, но – и это главное – ведёт к компрометации произведения искусства как сокровенной тайны.