– Улица Джулия отлично сохранилась в натуре! Третьего дня имел удовольствие идти по ней вам навстречу.

– Ну конечно! Я от Капитолия шёл, вы… Конечно, уже Сикст IV устыдился средневековой рвани пространств, чересполосицы огородов, уличной путаницы, а Юлий 11, светлейший из пап, прочувствовавших силу искусства, возмечтал с безобразным римским беспорядком покончить, тут-то Браманте и подвернулся ему под властную руку! Кто бы лучше Браманте пробил от Тибра в сторону Ватикана прямую улицу?

Похлопав крыльями, взлетели две утки, снова плюхнулись в воду.

– В Риме не приживалась стилевая определённость? Одна готическая церковь, один подлинно-ренессансный палаццо. Что же до барокко, то оно изначально неопределённо. Не потому ли родилось в Риме?

– Поздравляю! Вот и сошлись мы с вами, сошлись! – воскликнул Тирц, нервно расстегнул пиджак, рубашку у ворота, будто его, не ренессансные формы, сдавливала удавка и ему не хватало воздуха для вольных слов, – Вёльфлина в прошлом году издали по-русски, я перечитал, поныне свежо. Но и он со своим зорким и пытливым благоразумием так и не провёл чётких отличий между тем, что называли ренессансом, и тем, что назвали позже первым барокко. Может быть, из-за того не провёл, что чётких отличий не было? Тоска души, жаждущей раствориться в бесконечном. Отречение от понятного. Потребность в захватывающем. Всё так, барокко действительно вбросило в мир новую меру – безмерность. Хотя это – фразы, красивые и точные по посылу своему назывные фразы. Откуда вдруг взялась тоска души, отчего вдруг, не по мановению же волшебной палочки умонастроения сменились? Что, исторический ветер, разочаровываясь в ренессансном идеале классического единообразия, изменил направление, в безмерную сторону барокко подул? Ну а схемы, ссылки на те ли, иные пластические тонкости и детали, суть бледные попутчики назывных фраз, они лишь кое-как подкрепляют описание захватывающего явления. Хотя… мы и так понимаем, что оно захватывающее, но не понимаем самой сути явления, его первородных импульсов! Забыли об уговоре? Снова вы о своём. Да, так же, как и готика, барокко не даётся нашим умам, но готика сразу совершенной и законченной родилась, сразу, а барокко как-никак развивалось от невнятной переходности до… Хитро посмотрел. – Ярчайшее, второе барокко, которое взошло, как солнце, попробуйте-ка вогнать в теорию! – Пощадите, Пётр Виккентьевич, – взмолился я, чувствуя, что давно упираюсь лбом в стену, замотал головой. – Не будете пробовать? Что-что? Отчаялись постигнуть внутреннюю противоречивость, не способны уразуметь, как сливаются вальяжность с порывистостью? Ещё бы! – важно зашагал туда-сюда Тирц, – по уму ли такое нам, и порывистость, и вальяжность в их каменной нераздельности. И не случайна беспомощность ума, не случайна! – у барокко, длившегося и менявшегося, при том всегда, в любом своём проявлении, спонтанного, художественно-непостижимого и потому, наверное, неподражаемого, за ненадобностью вообще не было теоретиков. Убейте, Илья Маркович, не нуждались страсти, ломавшие писаные и неписаные ренессансные правила, в строго поучающих словесах, убейте на этом прекрасном месте, но не могу представить себе теоретических изысканий-обоснований, вышедших из-под скрипучих перьев Бернини ли, Борромини. Что же такое барокко, в конце концов? И имя-то не знаем, что означает, над смыслами его головы до сих пор ломаются, – пружинисто присел на корточки, быстро-быстро вывел подобранным острым сучком на сыроватой земле: barocco… так же пружинисто распрямился, зашагал вдоль кустов, – а если вслух произнести – рок и рокот, столько обертонов. Что-то неукротимое, неверное, неизгладимо-неопределённое в слове самом трепещет, каково имя, таков и стиль. В Риме, породившем оба барокко, сначала промежуточный стиль сложился, разные признаки и черты вбиравший, сближавший ренессанс с барокко, во всяком случае, с первым. Оттого, наверное, и Гоголь, ратуя за то, чтобы все мировые стили силой насадить в промозгло-скучном для него Петербурге, блаженство в Риме испытывал…

Я перебил. – Не только с первым. На Лунгара теперь рококо с ренессансом, вроде бы враждебные, умиротворённо смотрят лицо в лицо.

Тирц торопливо кивнул, хватил воздуха. – Да, да, Илья Маркович, есть у нас преимущество, мы не так видим уже, как видели, к примеру, Перуцци или Виньола то, что сами рисовали и строили. Чтобы хоть как-то разобраться в первом барокко надо было узреть второе.

Чуткие самописцы были подключены не только к глазам, но и к ушам? Как иначе удалось бы все слова дорожного диалога перенести в тетрадь?

Едва он разогнался, я опять перебил; почему-то нарастало раздражение тем, что во всём я был с ним согласен, он выговаривал слово, а я чувствовал, что это же слово и я сказал бы, пусть на миг позже. Наверное, замедленность моих реакций и раздражала меня, чтобы, наконец, опередить Тирца, я опять и совсем уж невежливо перебил. – Узрели, удивились, но так и не разобрались: кто, кто поимённо, всё же раньше воспалился и возбудился, с чего действительно началось барокко? С формальной изобретательности, увязывавшей привычное с необычным? Вот Микеланджело для дворца Консерваторов капители придумал, диво-дивное, а не капители! И интерьерные колонны заглубил в полукруглые стенные ниши, те колонны, что снаружи, прижал к пилонам, никто до него так колонны не прижимал, а он прижал! И ещё – принято было каждый этаж фасада по-отдельности прорисовывать, строго выдерживая пропорции, а он… Поймаю-ка вас на слове, Пётр Викентьевич, – присвоенные формы античности преобразовывал ренессанс, так? Но преобразовывал на основе правил, которые сами для себя писали Альберти, Виньола, их и судить поэтому легче, сверяя с печатными правилами натуру: Виньола вроде бы своим же правилам изменил, ага, к барокко приблизился. Наивное для искусствоведения доказательство от противного. А ведь барокко и впрямь без теоретиков и правил удалось стать вершиной бурных преобразований. Да, схемки, детальки – так ли, эдак поставлены, отступив от тектонических приличий, колонны, так ли, эдак выражена борьба формы с материей – лишь иллюстрировали книжные догадки о разрозненных признаках переходности, хотя главное барочное достижение в том, возможно, что Микеланджело отдельные элементы ордерной системы – пилястры, колонны, капители, карнизы, фронтоны – не только по-своему перерисовывал, не только выгибал их, разрывал и размещал так, как никому не дозволено было до него, связывая воедино этими элементами все этажи фасада по высоте, но, исключительно доверяясь фантазии, превращал их, прежде всего, в элементы неповторимой системы сочетаний – своевольные, насыщенные, композиционно напряжённые орнаменты. Ренессанс кичился каноничным следованием ордеру. А барокко с лёгкой, сильной и властной руки Микеланджело явило свободные композиции из ордерных, но художественно пересмотренных, перерисованных элементов. И гляньте к чему пришёл Микеланджело, гляньте на Порта Пиа, где даже не орнамент уже из камня высечен, ордерные элементы заплетены в обрамляющий проём ворот вензель. Или – в монограмму.

– Золотые слова, Микеланджело вне стиля, – в свою очередь перебил меня Тирц, – он, гений, сам по себе, сам себе стиль. Хотя, как кажется, Капитолий полно выражает дух барочного Рима – это сразу и начало барокко, и конец его, капитолийские дворцы, площадь всё-всё уже о барокко знали. Такова печать гения, его устремления всегда запредельны. Как обещал в стихах? – когда умру, умру за красоту! Барочный девиз, удел.

Облако задело масличные деревья на гребне холма.

– Борромини тоже умер за красоту?

– У гения, ринувшегося в неизвестность, и провал трактуют потом как поразительную удачу, – достиг меня голос Тирца, не услышавшего моего вопроса. Я стоял, Тирц поодаль прохаживался медленно по обочине, сам с собой разговаривал.

Я подошёл к нему.

– Провал у Микеланджело?

– Провал! Причём, явный, во всяком случае, зримый! Разве не проваливается купол собора Святого Петра? Приближаетесь, купол с какой-то нелепой стыдливостью вниз и назад сползает, уродливо срезается аттиком и фронтоном. Думаю, что и сам Микеланджело, если б дожил и своими глазами смог увидеть, что натворил, разгневался бы. Бедный Воронихин испугался повторить объёмно-пространственную ошибку гения, забавный зиккурат соорудил под ротондой Казанского собора, чтобы приподнять купол, заберитесь в доме Зингера на третий или, лучше, на четвёртый этаж, полюбопытствуйте. Но позднее провал Микеланджело превратили в его удачу, якобы он, гений из гениев, загодя барочный эффект спланировал – при взгляде издали купол небесной синевою омыт, когда приближаешься, исчезает, проваливаясь за фасадный портик, в соборе вновь возникает и воспаряет, но изнутри… так, – засмеялся, – барокко постфактум обрастает комплиментарными теориями.

– Судьба уберегла, не увидел своего провала. А если бы дожил, увидел, на себя бы разгневался? С его-то гордой самоуверенностью?

– Тут купол, купол… единственный, кому мог завидовать Микеланджело, был Брунеллески! Думаю, мечтал превзойти флорентийский купол, но провалился.

– Бернини, оформлявший, если так можно сказать, наше приближение к провалу Микеланджело, предусматривал эффекты зрительной подвижности своей колоннады? Или позднейшие воспеватели-теоретики и в колоннаде соборной площади то, что захотели, увидели? И нам свою точку зрения навязали?

– Кто знает, о чём Бернини десять лет думал, пока с колоннадой возился.

– Одиннадцать.

– Тем более, – Тирц недовольно посмотрел на меня, согнул и разогнул руку, потёр разболевшийся локоть, – колоннада огромная и, действительно как будто подвижная, мы чтобы нам чужие слова не навязывалия, можем своим словам верить или не верить. Для Бернини, тонкого и нервного скульптора, она, огромная колоннада, сделалась испытанием на выдержку. Его пальцы привыкли декорировать, лепить невесомо-нежные складки, как чудесно вылеплены бронзовый балдахин или… мраморная накидка на слоне… живая материя. Я, Илья Маркович, кружил, кружил как-то по Навоне, присел на бортик фонтана передохнуть, так водные складки, которые лёгкий ветерок гнал, и те, почудилось, Бернини из жидкой бирюзы вылепил. А колоннада требовала десять лет обстоятельности…