На солдат было жалко смотреть. Они сглотнули – почти одновременно – и стали отступать, время от времени слегка кланяясь.

Меж тем клерк отеля наконец вылез из каморки и сдал гостям комнату на третьем этаже.

Заперев дверь, Пацан спросил:

– Что ты им сказала? Что за … наречие … такое?

– Не твое дело, – отрезала Вдовушка. – А ты будь находчивее в следующий раз. Они за нами увязались, когда ты прилюдно вытащил золотой.

– Я?

– Ты. Искал деньги на хлеб, и вытащил. Трудно было не заметить.

Это было вовсе не то, что ей хотелось бы ему сказать.

Например, ей хотелось бы ему сказать, что она действительно вдова – именно майора фон Клайста. И что на пограничье есть много смешанного люду и много смешанных же браков. И что с обеих сторон, отцовской и материнской, течет в ней самая настоящая дворянская кровь. И что имя фон Клайст очень хорошо известно среди контингента северо-восточных соседей, и что невероятно он почитаем и любим – особенно начальством, и что начальство обожает оказывать единовременные необременительные услуги вдовам и сиротам прославленных воевод.

Но ничего этого она не сказала – не сочла нужным.

Выспались, поели в припортовой таверне, и отправились в путь, вниз по реке. Осень в этих краях буйствовала значительно мягче, чем на севере и на востоке, солнце грело, а не просто подсвечивало, ветер освежал, а не кусался, другие пассажиры – в основном купеческого звания – проявляли дружелюбность и не досаждали праздными разговорами. Вдовушка прикорнула на одном из сидений и первый раз за долгое время крепко уснула. Когда часа три спустя Пацан обнажил ей одну грудь и пристроил сверху Малышку, Вдовушка обняла ее одной рукой не открывая глаз. Когда Малышка насосалась до изнеможения и колик в пузе, Пацан взял ее на руки, быстро прикрыв грудь Вдовушки.

Тактичный народ – эти соплеменники Шустрого! Никто не пялился, не мешал, не шутил глупо. Впрочем, может это только купцы тактичные. Это еще проверить надо.

В следующем большом городе Пацан, сопровождаемый неотлучно Вдовушкой с Малышкой на руках (в таком раскладе они, по мысли Пацана, производили наиболее благоприятное впечатление – младший брат, старшая сестра с дочерью) выяснил, что для дальнейшего путешествия следует пересесть на почтовую барку.

Вдовушка восприняла барку равнодушно, как и все остальное, а Малышка вообще ничего еще не соображала. Другие пассажиры, человек семь или восемь, мужчины, переговаривались между собой, шутили, некоторые обращались к Вдовушке (она молчала в ответ) и к Пацану (он отвечал односложно, памятуя о совете странной своей спутницы) – купцы и зажиточные фермеры, в основном – не восхищались происходящим, но самого Пацана барка и то, что было дальше, потрясли до глубины души.

Шустрый упоминал что-то о каналах, о том, как плоскодонную посудину с крытым парусиной верхом волочит канатом, вышагивая по специальной мощеной дорожке вдоль канала, целенаправленный мул. Но он ничего не рассказывал ни о том, что канал идет то через лес, то через поле, под ласковым южным солнцем, ни о том, что по пути встречаются эклюзы.

Когда барка приблизилась к первому эклюзу, Пацан вытаращился, повернулся к Вдовушке, и, одной рукой держа Малышку, молча показал пальцем. Вдовушка пожала плечами. Пацан сделал большие глаза, приблизил свое лицо к лицу Вдовушки, и спросил:

– Ты знаешь, что это такое?

Она сказала тихо и равнодушно:

– Шлёйзе.

На эклюзе появился смотритель, сутулый но мощный дядька в расстегнутой на груди рубашке и сюртуке, в высоких сапогах, и стал вертеть рычагами. К ужасу и восторгу Пацана впереди зашумело, и вода в канале начала вместе с баркой опускаться вниз, обнажая крепкие каменные стены эклюза. Когда барка опустилась, казалось бы, на самое дно, смотритель снова повертел какие-то рычаги, и ворота впереди начали плавно отворяться, а за ними открылась следующая часть канала, та, что ниже. Барка продолжила путь. Ради одного того, чтобы все это увидеть, стоило пересечь полмира. Пацану очень хотелось поделиться своим восторгом, но делиться было, несмотря на обилие людей вокруг, не с кем.

В вилль от близлежащего городка они шли пешком. Можно было нанять кого-нибудь с лошадкой и шариотом, но Пацан объявил, что деньги кончились. На самом деле у него оставались еще целых две золотые монеты, но он решил их приберечь на крайний случай.

Над виллем возвышалась, раза в четыре превосходя высотой самый высокий его дом, готическая церква. Выглядела она еще величественнее, чем городские церкви. У столиков таверны, и внутри, и снаружи, сидели местные жители, отдыхая от забот – был полуденный перерыв. Почти все дома в вилле оказались каменные, либо частично каменные, и имели такой вид, как будто их построили несколько столетий назад. Черепичные крыши очень понравились Пацану – яркие, жуайельные. Жители, правда, выглядели мрачновато. Мужик средних лет, приглянувшийся Пацану, молча выслушал все вопросы, не ответил ни на один, и пошел своей дорогой, не прощаясь. Наверное, он немой, решил Пацан. И обратился к женщине с корзинкой, которая послушала-послушала, и сказала:

– Чтоб вам всем сдохнуть.

И пошла себе.

Пацан удивился.

Повстречался молодой мужчина в чем-то длинном, до самой земли, черном – местный поп, предположил Пацан, и сразу к нему обратился.

– Да, знаю Пекаря, у нас тут его все знают, – жуайельно отозвался местный поп. – Добрый день, мадам.

Вдовушка кивнула и поправила что-то там на Малышке, без надобности, и возможно просто из стеснения.

– Все наши нынче на него злы, – продолжал местный поп. – Он вчера задрал цены на все, что продает, скотина такая. Винить его нельзя – у него те же убытки, что и у всех, и цены на зерно, понятное дело, сказываются, и мельник тоже лютует с ценами, но все свалилось именно на Пекаря, поскольку он производит конечный продукт. Вон там за холмом пекарня, по правой стороне улицы.