Что до лесных опасностей, то встречались им на пути и волки, и медведи. Дубрава с Голубой обращались в птиц и вспархивали на деревья, а их матерей и Боско Цветанке приходилось оборонять на земле, причём только от волков, а медведи от жутковато-колдовского взгляда Вратены сами шли на попятную. Волчья же братия оказалась гораздо более нахрапистой и малочувствительной, да и не охватить было ведунье взором всю окружавшую их стаю одновременно: если один зверь отступал, другие в это же время приближались. Пришлось Цветанке на глазах у своих спутников перекинуться в Марушиного пса и прикончить пару волков для острастки, одним нажатием челюстей сломав им хребты. Один из убитых хищников оказался вожаком, и стая отступила, а Цветанка снова убедилась: полузвериная, получеловеческая суть оборотней настораживала и пугала животных. Таким, как она, не было места ни среди тварей бессловесных, ни среди рода людского.

Своих собратьев она чуяла за версту и старалась провести людей так, чтобы не встретиться с лесными оборотнями. Те, впрочем, и сами не стремились обнаруживать своё присутствие – видимо, осторожничали. Вопреки жутким рассказам о свирепости и пристрастию к человеческому мясу, Марушины псы на самом деле людей предпочитали сторониться. Буйствовать могли только недавно обращённые бедолаги, ещё не освоившиеся со зверем в себе, да те, кто во власти «кровавого голода» подходил близко к людскому жилью. Этим безумцам было всё равно, на кого бросаться, будь то домашняя скотина или загулявшийся допоздна ребёнок. Такие случаи и порождали страшные слухи, а в спокойном расположении духа оборотни держались от человека подальше. Эта нелюдимость окрепла и в Цветанке: ни её саму, ни Невзору не тянуло в деревню без необходимости, лишь изредка воровка выменивала там на рыбу масло, муку и крупу, с переменным успехом пытаясь отучить себя от страсти тащить всё, что плохо лежит.

Долго ли, коротко ли шли они, а Цветанку влекло к Голубе всё сильнее. Даже не телесное вожделение одолевало её, а душевное блаженство: рядом с этой девушкой её нутро наполнялось светом и весенним благоуханием, будто воровка оказывалась в цветущем яблоневом саду. Однажды во время одного из ночных привалов, лёжа на траве рядом с Голубой, Цветанка легонько накрыла её руку своею. Девушка не отодвинулась, не отдёрнула руку, и воровка осторожно пошла дальше. Поцелуй вышел неловким, смазанным, а в следующий миг тёплые пальцы Голубы накрыли губы Цветанки, отстраняя их. Дочь Вратены не закричала, не принялась сопротивляться, просто грустно и кротко улыбнулась в лесном шелестящем сумраке, и у Цветанки отпала всякая охота пытаться овладеть ею. Ну не могла она навязывать себя девушке, чьё сердце занято и тоскует по далёкой любимой! Без отклика, без ответного желания не было смысла в ласках. Стыд впился в сердце тысячей раскалённых спиц, и воровка, пробормотав «прости», отвернулась.

Её долго била зябкая дрожь, липкая и холодная сырость воздуха пробирала до костей, а вот лоб и щёки сухо горели. Это было похоже на начало простудной лихорадки, но Цветанка не болела с тех самых пор, как превратилась в оборотня. Нет, то не хворь её донимала, а властная лапа печали корёжила и душу, и тело, скатывая нити чувств в спутанные клубки.

– Не могу я, понимаешь?… – Тёплый шёпот коснулся её уха, девичья ладошка сладко и мучительно прижала ей плечо. – Ты славная, Цветик, собою пригожая, отважная, сердце у тебя живое и светлое, человечье… Но не могу я.

– Ну вот скажи, чем она тебя взяла? – Оставив в лесном дёрне яростный отпечаток своего кулака, Цветанка повернулась к девушке и впилась в неё горьким взглядом сквозь мрачную завесу ночи. – Что ты в ней нашла?

– Даже не могу слов подобрать… – Голуба, пряча глаза и теребя косу, улыбалась то ли задумчиво, то ли игриво, вспоминая, должно быть, поцелуи навьи. Как это бесило Цветанку! – В её теле засел осколок белогорской иглы. Он продвигается к сердцу, а когда достигнет его, оно остановится. Когда навья к нам попала, она была очень слаба, но упражнениями укрепила своё тело и вопреки надвигающейся погибели встала с одра болезни. В её душе не осталось гнева и злобы на ту, что ранила её иглой, только любовь. – С губ девушки сорвался грустный вздох, но взгляд оставался светел, как день. – Да, не меня она любит, но я счастлива, что хоть чем-то смогла ей помочь. Знаешь, Северга рассказывала, как рожала свою дочь… Я б, наверное, не вытерпела таких мук! Её тело было изувечено, она не могла ступить и шагу без костылей. Костоправка сказала, что лечение придётся отложить, пока ребёнок не родится. И навья девять месяцев терпела боль, вынашивая своё дитя, а когда пришла пора, увечье не позволило ей родить так, как все рожают. Знахарка вырезала у неё дитя из чрева. Знаешь, Цветик, однажды она захотела увидеть подснежники. Она была ещё слаба, но дошла до той полянки! Из-за яркого весеннего солнышка она даже не могла открыть глаза и трогала цветы пальцами… Вот тогда-то я и поняла, что дорога она мне, как никто другой в целом свете.

Каждое слово Голубы впивалось Цветанке под сердце ядовитым шипом, но под конец боль притупилась, а потом и совсем прошла, только печальное онемение осталось – с мурашками, как в отсиженной ноге. Что ж, не судьба так не судьба, и Цветанка со вздохом выпустила птицу-печаль из клетки своих рёбер. Это была их последняя ночь перед прибытием в Волчьи Леса.

Затянутое тучами небо дышало близостью Северного моря, а глаза Цветанки наконец-то отдыхали от жестокого солнца. От серого дневного света, правда, немного ломило в глазницах, но это была уже не та слепящая резь, подобная тысячам безжалостных, зеркально сверкающих клинков. Слегка щурясь, воровка окинула взглядом тропинку, что виляла меж старыми разлапистыми елями и таяла в мрачной глубине леса. Она зажмурилась, и во мраке сомкнутых век проступили мерцающие очертания деревьев, обозначенные плотно облепившими их духами-светлячками. Повязку Цветанка не стала надевать, лишь временами крепко закрывая глаза и сверяясь с направлением потока огоньков.

– Мы уже близко, – сказала она, и лесное эхо пустилось в пляс с её словами, отскакивая от стволов.

– Чую, – кивнула Вратена, озираясь.

Её глаза заволокло тёмной пеленой решимости, рот сурово сжался. Малина стала задумчиво-встревоженной, Дубрава шагала прямо, несгибаемо, словно к её спине доску привязали, Боско растерянно шмыгал носом, а Голуба… Её глаза то ярко сверкали, то тоскливо тускнели, а пальцы время от времени касались вскользь то ствола, то ветки ласковым, прощальным движением.

И вдруг, зажмурив в очередной раз глаза, Цветанка не увидела огоньков. Засасывающая тьма встала перед ней стеной, поток «светлячков» оборвался. Воровка несколько раз открывала и сжимала веки, тёрла их кулаками, но тщетно: духи леса будто испарились.

– Морок, – осенило её. – Он начинается здесь!

Все замерли, слушая звон невидимых струн, пронизывавших лесное пространство, и, оробев, не решались сделать новый шаг. Лес с виду казался обычным, но что-то зловещее, невидимое таилось за каждым деревом, под каждым кустом, готовое выскочить и наброситься на незваных гостей. Вратена рукой преградила путь остальным: