ничего не понимает, или у нее есть свои, бабские интересы. Может быть, кто-то из них ее

любовник, а девушки лишь прикрытие для ее связи? Ведь были же шутки графа Лардереля

о том, что его принимают за супруга мадам Башкирцевой и за отца двоих дочерей. Мы не

можем поручиться, что граф не был любовником ее матери. Ведь был же ее любовником, судя по всему, домашний доктор Валицкий.

А за обедом друзья потешаются над Лардерелем, намеки их довольно прозрачны:

оказывается, что Риччи никакая не певица, а довольно низкого пошиба танцовщица.

Лардерель напивается и предлагает Марии руку, чтобы прогуляться по саду. Она

принимает это приглашение, и мать ее не возражает, как будто хочет спихнуть дочь любым

способом. А может, просто не беспокоится, числя Лардереля по своей епархии.

“Он был рядом со мной и говорил разные нежности, которые возмущали меня, потому что

он думал совсем о другом и был пьян. Я несколько раз сказала ему об этом, осыпая его

бранью, но он нисколько не отрезвел; для меня было просто наказанием, быть

проникнутой счастьем, опираясь на его руку, и одновременно чувствовать себя в

глупейшем положении, когда его рука ласкает мою руку”. (Неизданное, запись от 3 апреля

1877 года.)

Что обыкновенно следует в таком случае, когда молодые одни и мужчина пьян настолько, чтобы забыть приличия. Он недвусмысленно предлагает ей переспать с ним, а потом...

вместе умереть. Второе, разумеется, слова, романтический флер, десерт. Второе нужно для

первого. Главное, первое. Попытка - не пытка, а вдруг - обломится? Она делает вид, что не

поняла его.

Однако пьяные ласки становятся все настойчивей, тогда Мария удаляется, а потом,

уединившись в комнате, слышит, как за стеной разговаривают Мелиссано и Лардерель.

Мелиссано хочет подробностей. Лардерель честно признается, что целовал ей только руку.

Мелиссано смеется и удивляется его нерасторопности. Ее принимают за кокотку.

Они возвращаются в Неаполь и недалекая ее мать всем рассказывает, как чудно они

повеселились в Сорренто, давая еще один повод для сплетен. Слухи об их похождениях

долетают даже до Ниццы, где мается в одиночестве госпожа Романова. Она шлет им

взволнованное письмо, не стесняясь в выражениях:

“Уезжайте из Неаполя, лучше, чтобы она прекратила видеться с ним. Господи, какое

несчастье! Конечно, всё кончается только страданием, когда, как вы, копаются в говне”.

(Запись от 19 апреля 1977 года.)

Последняя фраза при публикации естественно была исключена.

Но еще до ее письма случается знаменательное событие. В их гостинице остановился

прусский принц и к нему прибывает с визитом король Италии Виктор-Эммануил II,

мужик, с огромными усищами вздернутыми вверх, с гладко зачесанными назад темными

волосами, с длинной бородой, даже не клинышком, а клином, и надутой нижней

челюстью, как у бульдога. Муся караулит приехавшего короля на парадной лестнице в

гостинице и, нарушая все церемонии, сама первой заговаривает с ним.

Бородатый бульдог милостиво выслушивает ее лепетание, обеими лапищами пожимает ей

левую руку, и уходит, бормоча: “ Bella ragazza! Красивая девушка!”.

“Теперь я буду носить перчатки целую неделю. Я и пишу так оттого, что я в перчатках”, -

тут же записывает красивая девушка в свой интимный дневник, вероятно, не очень

красивым почерком.

Наконец-то сбылось! Она говорила с королем, признаваясь ему, что будет всю жизнь

гордиться тем, что с ней говорил лучший и любезнейший из королей, и польщенный, как

ей сначала кажется, король присылает к ней адъютанта, узнав, что мать якобы наказала ее

за несдержанность и нарушение приличий. На самом деле, король тоже воспринял ее

обращение в определенном смысле и поэтому адъютант просил для короля визитную

карточку матери лишь для того, чтобы он имел возможность посетить дочь, но которую

Мария предусмотрительно не дала, о чем в напечатанном дневнике не упоминается.

Видимо, и она, и позднее публикаторы, пытались скрыть двусмысленность ситуации.

Известно, что присланный Виктором-Эммануилом II адъютант был секретарем,