Шрифт:
И только легкий шорох остался от всех троих…
Устин вернул свечу на место и затосковал. Вроде бы все, что он мог сделать, успешно сделано, вот разве еще помолиться за архаровцев, что сейчас примутся разгадывать монастырские загадки.
Он помолился и сел за очередной манифест. Он даже написал первые несколько строчек. И вдруг он понял, что сейчас будет…
Устин отродясь не выражался матерно. Когда он окончательно решился покинуть Лубянку, то среди прочих поводов для радости едва ли не главнейшим был такой: в обители Устин не услышит более ни одного срамного слова. А коли какое и мелькнет - человек грешен!
– то уж заведомо в меньшем количестве, чем обыкновенно их мелькало в дружеской беседе архаровцев.
Сейчас же, глядя на бумагу и на недописанную строчку, Устин едва удерживал нависшее над манифестом гусиное перо: из этого пера готовился излиться столь матерный поток, как-то очень естественно продолжающий обещания самозванца, что Устина прошиб холодный пот. И более того - он вдруг осознал, что именно так и следовало поступать со всеми переписанными манифестами!…
Слабый глас рассудка был заглушен мощным гласом верноподданнического прилежания: какой бы болван взялся проверять те сотни манифестов, что были изготовлены в обители?! Не нашлось бы такого болвана, а, значит, Устин упустил возможность внести истинный вклад в дело победы над самозванцем.
Он сунул перо в чернильницу, встал, прошелся по келье - три шага туда, три шага сюда. Понял, что работать более не сможет. Ибо выговорить вслух срамное слово - и то для него смертный грех, а уж написать?
Очевидно, в келью каким-то манером проскочил хульный бес - зловредный бесенок, из числа той сотни, что приставляется к каждому монастырскому насельнику для введения в соблазн. И сейчас нечистая сила уже вовсю торжествовала - бедная Устинова голова была полна удивительных непристойностей, там разом ожило все, что скопилось за три года лубянской жизни.
Устин принял наимудрейшее решение - пойти к колодцу и сунуть эту самую голову в холодную воду. А коли понадобится - и не только голову. Знающие люди говорили - от многой блажи ледяное купание избавляет. И Устин взялся за дверную ручку, собираясь трясти запертую дверь, пока кто-нибудь не услышит и не придет на помощь.
Но дверь неожиданно оказалась открыта.
Тут же Устин, как это с ним бывало, поместил себя в центр мироздания: добро и зло только что сражались за его бессмертную душу, и зло в образе хульного бесенка низвергло на него поток беззвучной матерщины, зато добро в образе ангела-хранителя беззвучно отворило запертую дверь!
Устин выбежал вон и опомнился уже у колодца.
Ночь стояла теплая, погружение головы в ведро ледяной воды не грозило простудой, вот только Устин не соразмерил величины головы и ведра - вода выплеснулась на живот и на ноги. Устин крякнул.
Возвращаться в таком виде обратно он не хотел, хотя как раз следовало бы: снять с себя все мокрое, опрятно разложить и развесить, самому сесть за работу. Но сидеть в келье полуголым - в этом было что-то неправильное…
Решив, что краткая прогулка еще лучше освежит его и настроит на спокойный лад, Устин пошел к огородам. Монастырские службы он миновал, размышляя уже о божественном. И, сделав круг, вернулся к каменному зданию, где была его келья, да только подошел к нему с непривычной для себя стороны.
По случаю жаркой ночи окна были открыты. И Устин услышал, как некий неизвестный ему инок молится вслух. Молитва, правда, была весьма странной, да и вмешательство другого инока тоже было каким-то неканоническим. Заинтригованный Устин, знавший и любивший богослужение, встал внизу, чтобы послушать еще.
Красивый и певучий голос произносил важно и возвышенно, разделяя слова выразительным молчанием:
– Во преисподнюю зрю мрачные ступениИ вижу в тартаре мучительские тени.Уже в геенне я и в пламени горю.Воззрю на небеса, селенье райско зрю:Там добрые цари, природы всей красою,И ангелы кропят их райскою росою;А мне, отчаянну, на что надежда днесь!Другой голос, более густой, взялся читать то же самое, но у него выходило иначе - сперва более устрашительно, затем вдруг более умильно, что соответствовало ангелам и райской росе, и, наконец, когда дошло до надежды, голос возвысился до настоящего завывания.
Тут Устину стало тревожно. Ад - он и есть ад, слово «тартар» ни в кондаках, ни в акафистах вроде не встречается. Опять же, отчаяние - смертный грех, а эти богомольцы им вроде бы даже гордятся. Да и молитва ли это?!
Стоило Устину задать себе такой вопрос, как все очарование летней ночи и кратковременный покой, происходящий от ведра холодной воды, разом пропали.
Странное ночное чтение каким-то образом соответствовало и манифестам, и фонарным знакам, и загадочному всаднику, что ночью разъезжал по монастырским огородам, и подвалу, который зачем-то понадобилось открывать к полуночи.
Устин постоял, подумал - и пошел наугад.
Где-то тут были архаровцы, три архаровца, которых сам же он своим ловким кундштюком призвал в Сретенскую обитель. Что-то они тут выясняли весьма важное. Свистать «весну», чтобы хоть так привлечь их внимание, Устин не умел.