– А-а, а-а...
– Брат, заикаясь, указал глазами на икону.
– Для чего же?.. И лампадка висит...

– Для погляда. Для людей.

– Батюшка узнает...

– Пусть знает. Может, ему откроются очи.

– Он молебны служил, чтобы тебя из острога выпустили...

– Молебнами тюремного замка не откроешь.
– Пантелеймон положил руку на плечо брата.
– Ешь. Человек дал нам пищу. Он сильнее выдуманных богов.

2

Статистик Лепешинский собирался в очередную служебную поездку по губернии. Вместе с вещами положил в чемоданчик читаный и перечитанный роман Крестовского "Петербургские трущобы", под переплет засунул несколько листовок, полученных из-за границы. За спинку дорожного зеркала в футляре запрятал "Искру". Поцеловал в щечку Оленьку, потом жену:

– Оставайтесь в добрый час. Вы ведь не одни.
– Пожал руку брату. Скучать не будете.

От двери вернулся к жене:

– А Надсона куда-нибудь подальше... Страничка-то поистрепалась заметно.

– Могу даже - в печку.
– Ольга Борисовна, успокаивая мужа, так тряхнула головой, что чуть не свалилось пенсне.
– То стихотворение давно заучила лучше, чем "Отче наш".

– Нет, нет. Всю книжку - жаль. Если запомнила, как молитву, то... Жестом показал, как вырывают листок из книги.
– Один стих... И оглавление тоже...

Надсона подарил Ильич. Подарил в примечательный день после пятимесячной разлуки...

...Три года они провели в сибирской ссылке. Первое время вдали друг от друга, потом по соседству, в Минусинском округе. Встречались и в Шушенском, и в Ермаковском. Когда кончился гласный надзор, условились возвращаться вместе, наняли ямщицкие тройки. Но в первый же день пути простудили Оленьку. Пришлось задержаться. Так и расстались с друзьями.

Денег хватило только на дорогу до Омска. Там добрые люди помогли Ольге Борисовне устроиться на временную работу в больницу. Живя на берегу Иртыша, много раз сожалели, что пришлось остановиться на перепутье. Их место - Псков. И Владимир Ильич там ждет-пождет, вероятно, волнуется: здоровы ли? Целы ли? А весной и от него не доходили вести. И стало тревожно на душе: не стряслось ли опять недоброе? Только в июле пришла телеграмма, и Пантелеймон Николаевич примчался в Подольск, где проводила лето Мария Александровна. Владимир Ильич увидел его с балкона крошечного мезонинчика и с быстротой гимназиста сбежал вниз по узенькой лесенке:

– Здравствуйте! Здравствуйте, дорогой сибиряк!
– Обнял за плечи, тут же подхватил под локоть.
– Мамочка, познакомься - мой лучший друг по изгнанию!

– Очень рада!
– Мария Александровна подала руку.
– Как раз к чаю.

– Самовар уже на столе?
– спросил Владимир Ильич.
– Извини, мамочка, но нам надо поговорить.

– Посекретничайте - я не обижусь.

– От тебя, мамочка, секретов у нас нет, просто - так удобнее.

– Идите. Только уговор - недолго.

– Пять минут.

Владимир Ильич пропустил гостя вперед себя на лесенку, предупредил:

– Тут не стукнитесь о потолок. Не по вашему росту.
– В мезонинчике подвинул стул.
– Садитесь - рассказывайте.
– Сам присел на краешек узенькой железной кровати.
– Как жена? Как дочка? Здоровы? Очень хорошо. А в Пскове вас уже ждут: отличная должность - в земском статистическом бюро. Там, конечно, засилие народников, но люди надежные. Город же хотя и древний, а не лучше Минусинска. Затхлое мещанство, обывательщина. И вдоволь наслушаетесь либеральной болтовни. Но главное - до Питера рукой подать. И связи с местными статистиками, разбросанными по губернии. Будете получать от нас газету и рассылать по окрестным городам. Вот вам адреса, клички. Только чур не записывать. Ни в коем случае. Запоминайте - я повторю... А ваша кличка?

– Лаптем был. Лаптем и останусь... пока ничто не угрожает.

– И пишите для газеты. Побольше и почаще.

– Для газеты надо подпись придумать другую. Что-нибудь из шахматных ходов. Годится?

– Отлично. Остальное - потом.

– А вы за границу-то как? Сразу нелегально?

– Мне удалось паспорт получить... Да, самовар там остывает, напомнил Владимир Ильич.
– Идемте.
– Но возле лесенки, спохватившись, придержал гостя на минуту.
– У нас в семье сейчас очень сложно: Митю выслали в Тулу, Маняшу - в Нижний. И при мамочке о них лучше не упоминать. Ей приходится ездить то к сыну, то к дочери. Измоталась она.

– Но ведь Мария Ильинична, насколько я помню по вашим рассказам, собиралась в Брюссельский университет. Не успела?

– Да. У нее бесцеремонно отняли заграничный паспорт. Вот так-то, друг мой. Идемте.

Сняв с самовара заварник, Анна Ильинична спросила, кому налить покрепче. Пантелеймон Николаевич ответил:

– Я привык к крепкому. У нас дома скоблили от кирпича.

– "Шай кырпышный", - рассмеялся Владимир Ильич, вспомнив рассказ доктора Крутовского о сибирских остяках, и попросил сестру: - А мне нормального.

Отпив глоток, повернулся к гостю:

– Не писал вам долго не по своей вине: был на казенных харчах! Доставил опять мамочке да и Ане...

– Ну что ты, Володенька?
– перебила Мария Александровна.
– Дело не в наших тревогах.

– Н-да. Началось все глуповато, а под конец чертовски повезло: даже заграничный паспорт остался при мне. А было так: решили мы с Юлием нелегально съездить в Питер, договориться о связях, раздобыть еще денег на наше дело. И переконспирировали: пересели на другую железную дорогу. И нас, голубчиков, повезли через Царское Село, а там - шпик на шпике. Пропустили нас. Виду не подали. Приехали мы спокойненько в Питер, ночевали в Казачьем переулке. Ну, думаем, без хвостов! Утром вышли - нас сразу за локти, да так, что не шевельнешься, ничего не выбросишь, не проглотишь. А у меня - письмо Плеханову, написанное химией между строчек одного счета. Догадаются проявить - все пропало: снова - Сибирь.