Шрифт:
САТИРА ШЕСТАЯ
ПАРИЖСКИЕ НЕВЗГОДЫ
О господи, ну кто там поднял крик опять? Или ложатся спать в Париже, чтоб не спать? Какой нечистый дух сюда во мраке ночи Сгоняет всех котов, вопящих что есть мочи? С постели соскочив, я ужасом объят: Спасенья нет от них, ночь превративших в ад! Один рычит, как тигр, другой, чей голос тонок, Кричит отчаянно и нлачет, как ребенок. Но мало этого! Чтоб доконать меня, Звучит им в унисон мышей и крыс возня, И по ночам она так мучит и тревожит, Как сам аббат де Пюр днем досадить не может. Хоть и не создан я для участи такой, Всё словно в сговоре, чтоб мой сгубить покой: Едва лишь петухов пронзительное пенье Начнет испытывать мое долготерпенье, Как слесарь, чье жилье, за то, что грешен я, Господь расположил так близко от меня,— Ужасный слесарь вдруг пускает в ход свой молот, И хоть по жести бьет — мой череп им расколот. Затем я слышу скрип колес и стук подков, В соседней лавочке снят с грохотом засов, Звонят колокола на сотне колоколен, Чей похоронный звон, от коего я болен, До самых туч летит и сотрясает их: Вот так здесь мертвых чтят, вгоняя в гроб живых. Когда б мне выпало терпеть лишь эти муки, Я с благодарностью воздел бы к небу руки: Хоть дома плохо мне и жизни я не рад, Из дома выхожу — и хуже во сто крат. Куда бы я ни шел, приходится толкаться В толпе докучливой, и тут уж может статься, Что кто-то в бок толкнет, нисколько не стыдясь, И шапка с головы слетит нежданно в грязь; А вот уже нельзя и перейти дорогу: В гробу несут того, кто душу отдал богу. Чуть дальше, на углу, сцепились двое слуг, Ворчат прохожие, на них наткнувшись вдруг; Я дальше путь держу, и снова остановка: Мостильщики проход мне преграждают ловко. Забрался кровельщик на крышу, и летят Вниз черепиц куски, напоминая град. Вдруг появляется телега, на которой, Как бы предвестием великого затора, Бревно качается, и этот груз большой Шесть тянут лошадей по скользкой мостовой. Карета катится навстречу. Столкновенье. И вот уже лежит в грязи через мгновенье С разбитым колесом карета, а за ней, Желая сквозь затор пробиться поскорей, Другая в грязь летит; движенье прекратилось, Не меньше двадцати карет остановилось, И в довершение, поскольку рок суров, Пришли погонщики, гоня своих быков. Все жаждут выбраться отсюда, всем неймется, То вдруг мычание, то ругань раздается; Сто конных, призванных порядок навести, Теряются в толпе, порядок не в чести, Царит сумятица, не ведая преграды, Хоть время мирное — повсюду баррикады, И крик стоит такой, что утонул бы в нем С небес обрушенный на землю божий гром. Поскольку я в пути встречаюсь то и дело С подобной кутерьмой, а ждать мне надоело, То я, не зная сам, что лучше предпринять, Готов пойти на риск и путь свой продолжать. И вот сквозь толчею пытаюсь я пробиться, По лужам прыгаю, чтоб как-то уклониться От яростных толчков, и, вырвавшись на свет, Я грязью весь покрыт, живого места нет. Путь продолжать нельзя: мой вид теперь отвратен. В какой-то двор вбежав, от грязи и от пятен Хочу избавиться. Но чтоб меня добить, Разверзлись небеса, дождь начинает лить. Для тех, кто улицу перебежать желает, Доска лежит и мост она изображает. Любого смельчака страшит подобный мост, Настолько переход опасен и не прост. Потоки хлещут с крыш, и под доской непрочной, Бурля, течет река в канаве водосточной. Но я иду вперед: грядущей ночи мрак, В меня вселяя страх, мой ускоряет шаг. Едва лишь сумерки в права свои вступают И лавки запереть надежно заставляют, Едва лишь мирные купцы, придя домой, Начнут подсчитывать в тиши доход дневной, Едва стихает шум и умолкают споры, Как тотчас городом овладевают воры. Глухой и мрачный лес с Парижем не сравнишь, Затем что во сто крат опаснее Париж. Беда тому, кто в ночь, гоним нежданным делом, Попал на улицу: нельзя быть слишком смелым. Бандиты тут как тут. «Стой! Жизнь иль кошелек!» Сдавайтесь. Или нет, деритесь, чтобы смог И вашу смерть вписать историк в длинный свиток, Где уличных убийств и так уже избыток. А что касается меня, то я в кровать, Едва нисходит мрак, укладываюсь спать, И в комнате своей тушу я свет поспешно. Но вот закрыть глаза пытаюсь безуспешно. Какой-то наглый сброд, забыв и страх и стыд, Из пистолета вдруг в окно мое палит. Я слышу, как вопят: «Спасите! Убивают!» «Горит соседний дом!» — из темноты взывают. Дрожа от ужаса, я мчусь из спальни прочь. Забыв надеть камзол, я бегаю всю ночь По нашей улице, и весь квартал порою Напоминает мне пылающую Трою, В которую смогли ворваться греки вдруг И собираются разграбить все вокруг. Но вот горящий дом под нашими баграми На землю рушится, и затухает пламя. Я, полотна белей, тащусь к себе домой. Ночь подошла к концу, я вижу свет дневной, Ложусь опять в постель, по па душе тревожно. Лишь деньги уплатив, уснуть в Париже можно. Как хорошо купить участок, а на нем Вдали от улицы себе построить дом! Париж для богача рисуется иначе: Он в городе живет и вроде бы на даче, Он видит пред собой всегда зеленый сад, Деревья средь зимы весну ему сулят, И, чувствуя ковер цветочный под ногами, Он тешит сам себя приятными мечтами. А я, кто не сумел добра себе нажить, Живу как бог велит и там, где можно жить. ПОСЛАНИЕ РАСИНУ
Расин, какой восторг даруешь ты сердцам, Когда твои стихи актер читает нам! Над Ифигенией, закланью обреченной, Так не скорбели все в Авлиде омраченной, Как наши зрители, рыдавшие над ней, Увидев Шанмеле в трагедии твоей. Но помни все-таки, что дивные творенья Тебе всеобщего не сыщут одобренья: Ведь возле гения, идущего путем, Который был толпе доселе незнаком, Безостановочно плетет интрига сети. Его соперники, мигая в ярком свете, Как стая воронья, кружат над головой… Вернейшие друзья и те подъемлют вой. И лишь у вырытой на кладбище могилы, Когда безмолвствуют смущенные зоилы, Все постигают вдруг, какой угас певец, И возложить спешат ему на гроб венец. Пока дощатый гроб и горсть земли печальной Не скрыли навсегда Мольера прах опальный, Его комедии, что все сегодня чтут, С презреньем отвергал тупой и чванный шут. Надев роскошные придворные одежды, На представленье шли тупицы и невежды, И пьеса новая, где каждый стих блистал, Была обречена их кликой на провал. Иного зрелища хотелось бы вельможе, Графиня в ужасе бежала вон из ложи, Маркиз, узнав ханже суровый приговор, Готов был автора отправить на костер, И не жалел виконт проклятий самых черных За то, что осмеять поэт посмел придворных… Но Парка ножницы безжалостно взяла, И навсегда его от нас укрыла мгла. Тогда признали все Мольера чудный гений. Меж тем Комедия, простертая на сцене, Давно немотствует, и некому помочь Ей снова встать с колен и горе превозмочь. Таков Комедии конец весьма бесславный. Трагический поэт, Расин, Софоклу равный, Единственный, кто нас утешить может в том, Что старится Корнель и пламя гаснет в нем,— Зачем дивишься ты, когда завистник бледный, Исполнен ярости, бессонной и зловредной, Тебя преследует жестокой клеветой? Господень промысел, премудрый и святой, О пользе смертного печется неуклонно: На ложе почестей талант клонится сонно, Но, от ленивых грез врагами пробужден, К вершинам мастерства идет бесстрашно он, Мужая с каждым днем наперекор обидам. Был Цинна некогда рожден гонимым Сидом, И, может быть, твой Бурр лишь потому хорош, Что в Пирра критика вонзала острый нож. Я, правда, получил лишь скромное призванье И не привлек к себе завистников вниманье, Но я в суждениях так прям и так суров, Что смог приобрести полезнейших врагов: Они мне помогли своей хулой надменной Отшлифовать мой дар, убогий и смиренный. Пытались столько раз меня поймать они, Что издали теперь я вижу западни, И тем старательней стихов шлифую строчки, Что ищут недруги ошибок в каждой точке; Они везде кричат о слабостях моих,— Я слушаю нх брань и тут же правлю стих; Крупицу разума увидев в их сужденьях, Я не упорствую нисколько в заблужденьях: От злобной критики, где доля правды есть, Я лучше становлюсь — изысканная месть. Примеру моему ты следовать попробуй: Когда тебя чернят и донимают злобой, Насмешками ответь на неумолчный вой И пользу извлеки из браии площадной. Твой критик неумен, бессилен и ничтожен. Парнас во Франции тобой облагорожен, Тебя он защитит от козней и интриг, И правнуки поймут, как был Расип велик. Кто Федру зрел хоть раз, кто слышал стоны боли Царицы горестной, преступной поневоле, Тот, строгим мастерством поэта восхищеи, Благословит наш век за то, что видел он, Как рос и расцветал твой несравненный гений, Создавший дивный рой блистательных творений. Так пусть себе ворчит и тщетно злится тот, Кто полон горечи, псппв Расина мед! Не важно, что Перрен — всегдашний наш гонитель, Что ненавидит пас «Ионы» сочинитель, Что сердится Линьер, бездарнейший дурак, И множество других посредственных писак; Но важно, чтоб и впредь творенья нашей музы Любил народ и двор и знали все французы, Чтоб королю они понравиться могли, Чтоб их читал Конде, гуляя в Шантильи, Чтоб трогали они Ларошфуко, Вивона, Ангьена строгого, Кольбера и Помпона, Чтоб тысячи людей нашли порою в них И мысли острые, и благородный стих… А под конец хочу просить у провиденья, Чтоб герцог Монтозье им вынес одобренье! К таким читателям здесь обращаюсь я. Но глупых критиков обширная семья, Все почитатели посредственности пресной,— Мне их суждение отнюдь не интересно: Пускай спешат туда, где, ими вознесен, Своей трагедией их угостит Прадон! ПОЭТИЧЕСКОЕ ИСКУССТВО
(Фрагменты)
ИЗ ПЕСНИ ПЕРВОЙ
Будь то в трагедии, в эклоге иль в балладе, Но рифма не должна со смыслом жить в разладе; Меж ними ссоры нет и не идет борьба: Он — властелин ее, она — его раба. Коль вы научитесь искать ее упорно, На голос разума она придет иокорпо, Охотпо подчинись привычному ярму, Неся богатство в дар владыке своему. Но чуть ей волю дать — восстанет против долга, И разуму ловить ее придется долго. Так пусть же будет смысл всего дороже вам, Пусть блеск и красоту лишь он дает стихам! Иной строчит стихи как бы охвачен бредом: Ему порядок чужд и здравый смысл неведом. Чудовищной строкой он доказать спешит, Что думать так, как все, его душе претит. Не следуйте ему. Оставим итальянцам Пустую мишуру с ее фальшивым глянцем. Всего важнее смысл; но, чтоб к нему прийти, Придется одолеть преграды на пути, Намеченной тропы придерживаться строго: Порой у разума всего одна дорога. Нередко пишущий так в свой предмет влюблен, Что хочет показать его со всех сторон: Похвалит красоту дворцового фасада; Начнет меня водить по всем аллеям сада; Вот башенка стоит, пленяет арка взгляд; Сверкая золотом, балкончики висят; На потолке лепном сочтет круги, овалы: «Как много здесь гирлянд, какие астрагалы!» Десятка два страниц перелистав подряд, Я жажду одного — покинуть этот сад. Остерегайтесь же пустых перечислений, Ненужных мелочей и длинных отступлений! Излишество в стихах и плоско и смешно: Мы им пресыщены, нас тяготит оно. Не обуздав себя, поэт писать не может. Спасаясь от грехов, он их порою множит, У вас был вялый стих, теперь он режет слух; Нет у меня прикрас, по я безмерно сух; Один избег длиннот и ясности лишился; Другой, чтоб не ползти, в туманных высях сх(рылся. Хотите, чтобы вас читать любили мы? Однообразия бегите, как чумы! Тягуче гладкие, размеренные строки На всех читателей наводят сон глубокий. Поэт, что без конца бубнит унылый стих, Себе поклонников ие обретет меж них. Как счастлив тот поэт, чей стих, живой и гибкий, Умеет воплотить и слезы и улыбки. Любовью окружен такой поэт у нас; Барбен его стихи распродает тотчас. Бегите подлых слов и грубого уродства. Пусть низкий слог хранит и строй и благородство. Вначале всех привлек разнузданный бурлеск: У нас в новинку был его несносный треск. Поэтом звался тот, кто был в остротах ловок. Заговорил Парнас на языке торговок. Всяк рифмовал, как мог, не ведая препон, И Табарену стал подобен Аполлон. Всех заразил недуг, опасный и тлетворный, Болел им буржуа, болел им и придворный, За гения сходил ничтожнейший остряк, И даже Ассуси хвалил иной чудак. Потом, пресыщенный спм вздором сумасбродным, Его отринул двор с презрением холодным; Он шутку отличил от шутовских гримас, И лишь в провинции «Тифон» в ходу сейчас. Возьмите образцом стихи Маро с их блеском И бойтесь запятнать поэзию бурлеском; Пускай им тешится толпа зевак с Пон-Неф. Но пусть не служит вам примером и Бребеф. Поверьте, незачем в сраженье при Фарсале, Чтоб «горы мертвых тел и раненых стенали». С изящной простотой ведите свой рассказ И научитесь быть приятным без прикрас. ИЗ ПЕСНИ ЧЕТВЕРТОЙ
Воспитанники муз! Пусть вас к себе влечет Не золотой телец, а слава ипочет. Когда вы пишете и долго и упорно, Доходы получать потом вам не зазорно, Но как противен мне и ненавистен тот, Кто, к славе охладев, одной наживы ждет! Камену он служить издателю заставил И вдохновение корыстью обесславил. Когда, не зная слов, наш разум крепко спал, Когда законов он еще не издавал, Разъединенные, скитаясь по дубравам, Людские племена считали силу правом, И безнаказанно, не ведая тревог, В то время человек убить другого мог. Но вот пришла пора, и слово зазвучало, Законам положив прекрасное начало, Затерянных в лесах людей соединив, Построив города среди цветущих нив, Искусно возведя мосты и укрепленья И наказанием осилив преступленья. И этим, говорят, обязан мир стихам! Должно быть, потому гласят преданья нам, Что тигры Фракии смирялись и, робея, Ложились возле ног поющего Орфея, Что стены Фив росли под мелодичный звон, Когда наигрывал на лире Амфион. Да, дивные дела стихам на долю пали! В стихах оракулы грядущее вещали, И жрец трепещущий толпе, склоненной в прах, Суровый Феба суд передавал в стихах. Героев древних лет Гомер навек прославил И к дивным подвигам сердца людей направил, А Гесиод учил возделывать поля, Чтобы рождала хлеб ленивая земля. Так голос мудрости звучал в словах поэтов, И люди слушались ее благих советов, Что сладкозвучием приковывали слух, Потом лились в сердца и покоряли дух. За неусыпную заботливость опеки Боготворили муз по всей Элладе греки И храмы стройные в их воздвигали честь, Дабы на пользу всем могли искусства цвесть. Но век иной настал, печальный и голодный, И утерял Парнас свой облик благородный. Свирепая корысть — пороков грязных мать — На души и стихи поставила печать, И речи лживые для выгоды слагала, И беззастенчиво словами торговала. Вы презирать должны столь низменную страсть. Но если золото взяло над вами власть, Пермесскою волной прельщаться вам не стоит: На берегах иных свой дом богатство строит. Певцам и воинам дарует Аполлон Лишь лавры да подчас бессмертие имен. НАЛОЙ
(Из ирои-комической поэмы)
Пою сражения и грозного прелата, Что, духом рвения высокого объятый, Стезею праведной ведя свой славный храм, Налой на клиросе велел поставить там. Вотще его оттоль псаломщик дерзновенный Пытался удалить; прелатом неизменно На место прежнее он водворяем был. В конце концов налой скамью врага накрыл. О муза, расскажи, как злое мести пламя Между священными вдруг вспыхнуло мужами, Сколь продолжительный их разделял разлад. Ах, и у набожных в душе вскипает яд! А ты, великий муж, чья мудрость поборола На благо церкви зло растущего раскола, Мой труд благослови и выслушай рассказ О славных подвигах, от смеха удержась… ……………………….. …В укромной глубине безмолвного алькова Кровать с периною из пуха дорогого Роскошно высилась, завесой четверной Закрытая, чтоб свет не проникал дневной. Там, в сладостной тиши прохладной полутени, Несокрушима власть вовек блаженной Лени. И там-то, завтраком заправившись, прелат Ждет в легком полусне обеденных услад. Лицо его блестит, как некий самородок, Двойной спускается на шею подбородок, И тела мягкий груз, в подушки погружен, Их нудит издавать порой тяжелый стон. Накрытый видит стол вошедшая богиня И восхищается церковной благостыней. К прелату, спящему в тиши, она спешит И, к изголовию склонившись, говорит: «Ты спишь, прелат? Меж тем псаломщик дерзновенный Там вздумал за тебя служить неприкровенно — Молитвы возносить, процессы возглавлять, Благословения потоком изливать. Ты спишь? Иль ждешь, когда, от ужаса бледнея, Увидишь и стихарь и митру на злодее? Ах, ежели тебе всего милей покой, То на епископский свой сан махни рукой». Она умолкла: уст ее мирских дыханье В прелате вызвало сутяжное алканье. Он, весь дрожа, встает, но, несмотря на дрожь Богиню вещую благословляет все ж. Как бык, ужаленный осою разъяренной И роком за укус на гибель обреченный, Страданием томим, от боли сам не свой, Протяжный издает на всю округу вой,— Так пламенный прелат, дрожа от сновиденья, Прислугу верную ругает в исступленье И, разжигая всласть свой справедливый гнев, Решает в храм пойти, обеда не поев. Напрасно Жилотен, сей капеллан примерный, Его уговорить пытается усердно, Что, в полдень из дому уйдя, огромный вред Себе он нанесет: остынет весь обед. «Какого, — молвит он, — безумия слепого Вы стали жертвою? На кухне все готово. Нельзя же забывать про свой высокий сан! Он разве для того, чтобы работать, дан? И к месту ли теперь святое ваше рвенье? Довольно без того часов поста и бденья. Придите же в себя и знайте, что обед Не стоит ничего, когда он подогрет». Так молвит Жилотен и, рассудив не глупо, Тотчас велит подать на стол тарелку супа. С священным трепетом прелат на суп глядит, Как будто онемев: весь мир им позабыт. ЭПИГРАММА НА СЕН-СОРЛЕНА
Заспорили Менаж с Биленом: Был или нет (давным-давно) Опубликован Сен-Сорленом Труд в посрамление Арно? Книгопродавец был, из старых, В собранье, — он им дал ответ: «Я издавал. В ста экземплярах. Тому… позвольте… двадцать лет». «Боюсь, издатель спрос превысил,— Я молвил, — автор скучноват». Был тон книгопродавца кисел: «Все сто так в лавке и лежат». ПО ПОВОДУ СОЧИНЕННОЙ АББАТОМ КОТЕНОМ ВЕСЬМА ДУРНОЙ САТИРЫ, КОТОРУЮ ОН РАСПРОСТРАНЯЛ ПОД МОИМ ИМЕНЕМ
Тьмы недругов старались многократно Чернить мой слог, — и устно и печатно,— Выискивая в нем ошибки и грехи; Котен же особливо был коварен; Чтоб свету показать, как я бездарен, Мне приписал свои стихи. НА ЛЕКАРЯ, ПРИНЯВШЕГО ДУХОВНЫЙ САН
(Подражание эпиграмме Марциала «Nuper erat medicus…»)
Врач, уложивший в гроб несчастных без числа (Не столько сгинуло их от чумы и в войнах), Приняв духовный сан, стал отпевать покойных. Нет, не сменил он ремесла. АНТУАНЕТТА ДЕЗУЛЬЕР
МОИМ ДЕТЯМ
Аллегорические стихи
Там, где зелен луг Подле светлой речки, Пусть, мои овечки, Встретится вам друг. Вся моя отрада — Жизнь украсить вам. Нежность моя рада Стать для вас оградой. Но к моим лугам Враг пылает гневом И отравой сам Напоил посевы, Бросил вас волкам. Вам ли, мое стадо, Погибать во зле, Вам, кто был в селе Гордою наградой? Как ваш образ мил! За мои заботы Бог свои щедроты На меня излил. Как мне вас ни жалко — Надо уступить. Где мой пес? Где палка? Чем вас охранить? Ах, фортуна злая Трость взяла и пса. Тщетно я терзаю Воплем небеса. Страхов не приемлют, Жалобам не внемлют, Держат посох мой, Пса не шлют домой… Если бы, счастливы, Без моих забот Легких дней черед Провести могли вы, Нежный мой народ! Будь вам Пан защитой! Слышал он не раз, Как с душой открытой Я молю о вас: О благодеянье Я для вас прошу, Все мои страданья К небу возношу. Пусть леса в молчанье Слышат мой обет: Если б вас от бед Бог пастушек мирных Оградил и спас, Сохранив для вас Зелень пастбищ жирных, Пана я, как мать, Стала б воспевать, Чтобы образ милый В песенках моих Славил каждый стих, Чтобы дней светило С ясных берегов Мой приветный зов К небу возносило. Делит ночь и день, Стелет свет и тень, Одевая летом Землю ярким цветом, А зима придет, Солнце устает Землю греть лучами, И, спустясь на дно, У Фетиды пламя Вновь берет оно.