Шрифт:
ОЧКИ
Уже не раз давал я клятвенный обет Оставить наконец монашенок в покое. И впрямь, не странно ли пристрастие такое? Всегда один типаж, всегда один сюжет! Но Муза мне опять кладет клобук на столик. А дальше что? Клобук. Тьфу, черт, опять клобук Клобук, да и клобук — всё клобуки вокруг. Ну что поделаешь? Наскучило до колик. Но ей, проказнице, такая блажь пришла: Искать в монастырях амурные дела. И знай пиши, поэт, хотя и без охоты! А я вам поклянусь: на свете нет писца, Который исчерпать сумел бы до конца Все эти хитрости, уловки, извороты. Я встарь и сам грешил, по вот… да что за счеты! Писать так уж писать! Жаль, публика пуста: Тотчас пойдет молва, что дело неспроста, Что рыльце у него у самого в пушку, мол. Но что досужий плут про нас бы ни придумал, Положим болтовне, друзья мои, конец. Перебираю вновь забытие страницы. Однажды по весне какой-то молодец Пробрался в монастырь во образе девицы. Пострел наш от роду имел пятнадцать лет. Усы не числились в ряду его примет. В монастыре себя назвав сестрой Колет, Не стал наш кавалер досуг терять без дела: Сестра Агнесса в барыше! Как в барыше? Да так: сестра недоглядела, И вот вам грех на сестриной душе. Сперва на поясе раздвинута застежка, Потом на свет явился крошка, В свидетели историю беру, Похож как вылитый на юношу-сестру. Неслыханный скандал! И это где — в аббатстве! Пошли шушукаться, шептать со всех сторон: «Откуда этот гриб? Вот смех! В каком ей братстве Случилось подцепить подобный шампиньон? Не зачала ль она, как пресвятая дева?» Мать аббатиса вне себя от гнева. Всему монастырю бесчестье и позор! Преступную овцу сажают под надзор. Теперь — найти отца! Где волк, смутивший стадо? Как он проник сюда? Где притаился вор? Перед степами — ров, и стены все — что надо. Ворота — крепкий дуб, на них двойной запор. «Какой прохвост прикинулся сестрою? — Вопит святая мать. — Не спит ли средь овец Под видом женщины разнузданный самец? Постой, блудливый волк, уж я тебя накрою! Всех до одной раздеть! А я-то хороша!» Так юный мой герой был пойман напоследок. Напрасно вертит он мозгами так и эдак, Увы, исхода нет, зацапали ерша! Источник хитрости — всегда необходимость. Он подвязал, — ну да? — он подвязал тогда, Он подвязал, — да что? — ну где мне взять решимость И как назвать пристойно, господа, Ту вещь, которую он скрыл не без труда. О, да поможет мне Венерина звезда Найти название для этой хитрой штуки! Когда-то, говорят, совсем уже давно, Имелось в животе у каждого окно — Удобство для врачей и польза для науки! Раздень да посмотри и все прочтешь внутри. Но это — в животе, а что ни говори, Куда опасней сердце в этом смысле. Проделайте окно в сердцах у наших дам — Что будет, господи, не оберешься драм: Ведь это все равно что понимать их мысли! Так вот, Природа-мать — на то она н мать,— Уразумев житейских бед причины, Дала нам по шнурку, чтоб дырку закрывать И женщины могли спокойно н мужчины. Но женщины свой шнур — так рассудил Амур — Должны затягивать немножко чересчур, Всё потому, что сами сплоховали: Зачем окно свое некрепко закрывали! Доставшийся мужскому полу шнур, Как выяснилось, вышел слишком длинным. И тем еще придал нахальный вид мужчинам. Ну, словом, как ни кинь, а каждый впдит самЗ Он длинен у мужчин и короток у дам. Итак, вы поняли — теперь я буду краток,— Что подвязал догадливый юнец: Машины главный штырь, неназванный придаток, Коварного шнурка предательский конец. Красавец нитками поддел его так ловко, Так ровно подогнул, что все разгладил там. Но есть ли на земле столь крепкая веревка, Чтоб удержать глупца, когда — о, стыд и срам! — Он нагло пыжится, почуяв близость дам.
Луи Ленен. Семейство молочницы
Давайте всех святых, давайте серафимов — Ей-богу, все они не стоят двух сантимов, Коль постных душ не обратят в тела Полсотни девушек, раздетых догола, Причем любви богиня им дала Все, чтоб заманивать мужское сердце в сети: И прелесть юных форм, и кожи дивный цвет,— Все то, что солнце жжет открыто в Новом Свете, Но в темноте хранит ревнивый Старый Свет. На нос игуменья напялила стекляшки, Чтоб не судить об этом деле зря. Кругом стоят раздетые монашки В том одеянии, что, строго говоря, Для них не мог бы сшить портной монастыря. Лихой молодчик наш глядит, едва не плача, Ему представилась хорошая задача! Тела их, свежие, как снег среди зимы, Их бедра, их грудей упругие холмы, Ну, словом, тех округлостей пружины, Которые нажать всегда готовы мы, В движенье привели рычаг его машины, И, нить порвав, она вскочила наконец — Так буйно рвет узду взбешенный жеребец — И в нос игуменью ударила так метко, Что сбросила очки. Проклятая наседка, Лишившись языка при виде сих примет — Глядеть на них в упор ей доводилось редко,— Как пень уставилась на роковой предмет. Такой оказией взбешенная сверх меры, Игуменья зовет старух-овец на суд, К ней молодого волка волокут, И оскорбленные мегеры Выносят сообща суровый приговор: Опять выходят все во двор, И нарушитель мира посрамленный, Вновь окружаемый свидетельниц кольцом, Привязан к дереву, к стволу его лицом, А к зрителю — спиной и продолженьем оной. Уже не терпится старухам посмотреть, Как по делам его проучен будет пленник: Одна из кухни тащит свежий веник, Другая — розги взять — бегом несется в клеть, А третья гонит в кельи поскорее Сестер, которые моложе и добрее, Чтоб не пустил соблазн корней на той земле, Но чуть, пособница неопытности смелой, Судьба разогнала синклит осатанелый, Вдруг едет мельник на своем осле — Красавец, женолюб, но парень без подвоха, Отличный кегелыцик и славный выпивоха. «Ба! — говорит, — ты что? Вот это так святой! Да кто связал тебя и по какому праву? Чем прогневил сестер? А ну, дружок^ открой! Или кобылку здесь нашел себе по нраву? Бьюсь об заклад, на ней поездил ты на славу. Нет, я уж понял все, мой нюх не подведет, Ты парень хоть куда, пускай в кости и тонок, Такому волю дай — испортит всех девчонок». «Да что вы, — молвит тот, — совсем наоборот: Лишь только потому я в затрудненье тяжком, Что много раз в любви отказывал монашкам И не связался бы, клянусь вам, ни с одной За груду золота с меня величиной. Ведь это страшный грех! Нет, против божьих правил И сам король меня пойти бы не заставил». Лишь хохоча в ответ на все, что он сказал, Мальчишку мельник быстро отвязал И молвил: «Идиот! Баранья добродетель! Видали дурака? Да пет, господь свидетель, Взять нашего кюре: хоть стар, а все удал. А ты! Дай место мне! Я мастер в этом деле. Неужто от тебя любви они хотели? Привязывай меня да убирайся, брат, Они получат все и, верь мне, будут рады, А мне не надобно ни платы, ни награды, Игра и без того пойдет у нас на лад. Всех обработаю, не лопнул бы канат!» Юнец послушался без повторенья просьбы, Заботясь об одном: платиться не пришлось бы. Он прикрутил его к стволу и был таков. Вот мельник мой стоит, большой, широкоплечий, Готовя для сестер прельстительные речи, Стоит в чем родился и всех любить готов. Но, словно конница, несется полк овечий. Ликует каждая. В руках у них не свечи, А розги и хлысты. Свою мужскую стать Несчастный не успел им даже показать, А розги уж свистят. «Прелестнейшие дамы! — Взмолился он. — За что? Я женщинам не враг! И зря вы сердитесь, я не такой упрямый И уплачу вам все, что должен тот дурак. Воспользуйтесь же мной, я покажу вам чудо! Отрежьте уши мне, коль это выйдет худо! Клянусь, я в ту игру всегда играть готов, И я не заслужил ни розог, ни хлыстов». Но от подобных клятв, как будто видя черта, Лишь пуще бесится беззубая когорта. Одна овца вопит: «Так ты не тот злодей, Что к нам повадился плодить у нас детей! Тем хуже: получай и за того бродягу!» И сестры добрые нещадно бьют беднягу! Надолго этот день запомнил мукомол. Покуда молит он и, корчась, чуть не плачет, Осел его, резвясь и травку щипля, скачет. Не знаю, кто из них к чему и как пришел, Что мельник делает, как здравствует осел,— От этаких забот храни меня Создатель! Но если б дюжина монашек вас звала, За все их белые лилейные тела Быть в шкуре мельника не стоит, мой читатель.ГИМН НАСЛАЖДЕНИЮ
Мы с детских лет к тебе влечемся, Наслажденье. Жизнь без тебя — что смерть: ничто в ней не манит. Для всех живых существ ты радостный магнит, Неодолимое для смертных прптяженье. Лишь соблазненные тобой, Мы трудимся, вступаем в бой. И воина и полководца К тебе, услада, сердце рвется. Муж государственный, король, простой мужик К тебе стремятся каждый миг. И если б в нас самих, творцах стихов и песен, Не возникал напев, который так чудесен, И властной музыкой своей не чаровал — Стихов никто бы не слагал. И слава громкая — высокая награда, Что победителям дарит олимпиада — Ты, Наслажденье, ты! Мы знаем: это так, А радость наших чувств — не мелочь, не пустяк. Не для тебя ль щедроты Флоры, Лучи Заката и Авроры, Помоны яства и вино, Что добрым Вакхом нам дано, Луга, ручей в дремучей чаще, К раздумьям сладостным манящий? И не тобой ли все искусства рождены? И девы юные прелестны и нежны Не для тебя ли, Наслажденье? Да, в простоте своей я думаю, что тот, Кто хочет подавить влеченье,— И в этом радость обретет. В былое время был поклонником Услады Мудрейший из мужей Эллады. Сойди же, дивная, ко мне, под скромный кров — Ведь он принять тебя готов. Я музыку люблю, игру, и страсть, и книги, Деревню, город — все, я нахожу во всем Причину быть твоим рабом. Мне даже радостны сердечной грусти миги. Приди, приди! Тебе, быть может, невдомек,— Надолго ли тебя душа моя призвала? Столетье полное — вот подходящий срок. А тридцать лет мне слишком мало. ПОСЛАНИЕ МАДАМ ДЕ ЛЯ САБЛИЭР
Теперь, когда я стар, и муза вслед за мной Вот-вот перешагнет через рубеж земной, И разум — факел мой — потушит ночь глухая, Неужто дни терять, печалясь и вздыхая, И жаловаться весь оставшийся мне срок На то, что потерял все, чем владеть бы мог. Коль Небо сохранит хоть искру для поэта Огня, которым он блистал в былые лета, Ее использовать он должен, помня то, Что золотой закат — дорога в ночь, в Ничто. Бегут, бегут года, ни сила, ни моленья, Ни жертвы, ни посты — ничто не даст продленья. Мы жадны до всего, что может нас развлечь, И кто так мудр, как вы, чтоб этим пренебречь? А коль найдется кто, я не из той породы! Солидных радостей чураюсь от природы И злоупотреблял я лучшими из благ. Беседа ни о чем, затейливый пустяк, Романы да игра, чума республик разных, Где и сильнейший ум, споткнувшись на соблазнах Давай законы все и все права топтать,— Короче, в тех страстях, что и глупцам под стать, И молодость и жизнь я расточил небрежно, Нет слов, любое злое отступит неизбежно, Чуть благам подлинным предастся человек. Но я для ложных благ впустую тратил век. И мало ль нас таких? Кумир мы сделать рады Из денег, почестей, из чувственной услады. Танталов от роду, нас лишь запретный плод С начала наших дней и до конца влечет. Но вот уже ты стар, и страсти не по летам, И каждый день и час тебе твердит об этом, И ты последний раз упился б, если б мог, Но как предугадать последний свой порог? Он мал, остатний срок, хотя б он длился годы! Когда б я мудрым был, но милостей природы Хватает не на всех, увы, Ирис, увы! О, если бы я мог разумным быть, как вы, Уроки ваши я б использовал частично. Сполна — никак нельзя! Но было бы отлично Составить некий план, не трудный, чтоб с пути Преступно не было при случае сойти. Ах, выше сил моих — совсем не заблуждаться! Но и за каждою приманкою кидаться, Бежать, усердствовать, — нет, этим всем я сыт! «Пора, пора кончать! — мне каждый говорит,— Ты на себе пронес двенадцать пятилетий, И трижды двадцать лет, что ты провел на свете, Не видели, чтоб ты спокойно прожил час. Но каждый разглядит, видав тебя хоть раз, Твой нрав изменчивый и легкость в наслажденье. Душой во всем ты гость и гость лишь на мгновенье В любви, в поэзии, в делах ли — все равно. Об этом всем тебе мы скажем лишь одно: Меняться ты горазд — в манере, жанре, стиле. С утра Теренций ты, а к вечеру Вергилий, Но совершенного не дал ты ничего. Так стань на новый путь, испробуй и его. Зови все девять муз, дерзай, любую мучай! Сорвешься — не беда, другой найдется случай. Не трогай лишь новелл, — как были хороши!» И я готов, Ирис, признаюсь от души, Совету следовать — умен, нельзя умнее! Вы не сказали бы ни лучше, ни сильнее. А может, это ваш, да, ваш совет опять? Готов признать, что я — ну как бы вам сказать? — Парнасский мотылек, пчела, которой свойства Платон примеривал для нашего устройства. Созданье легкое, порхаю много лет Я на цветок с цветка, с предмета на предмет. Не много славы в том, но много наслаждений. В храм памяти — как знать? — и я б вошел как гений, Когда б играл одно, других не щипля струн. Но где мне! Я в стихах, как и в любви, летун И свой пишу портрет без ложной подоплекиз Не тщусь признанием свои прикрыть пороки. Я лишь хочу сказать, без всяких ах! да ох! — Чем темперамент мой хорош, а чем он плох. Как только осветил мне жизнь и душу разум, Я вспыхнул, я узнал влечение к проказам, И не одна с тех пор пленительная страсть Мне, как тиран, свою навязывала власть. Недаром, говорят, рабом желаний праздных Всю жизнь, как молодость, я загубил в соблазнах. К чему шлифую здесь я каждый слог и стих? Пожалуй, ни к чему: авось похвалят их? Ведь я последовать бессилен их совету. Кто начинает жить, уже завидев Лету? И я не жил: я был двух деспотов слугой, И первый — праздный шум, Амур — тиран другой. Что значит жить, Ирис? Вам поучать не внове. Я даже слышу вас, ответ ваш наготове: Живи для высших благ, они к добру ведут. Используй лишь для них и свой досуг и труд. Чти Всемогущего, как деды почитали, Заботься о душе, от всех Филид подале, Гони дурман любви, бессильных клятв слова — Ту гидру, что всегда в людских сердцах жива. О ЖЕНИТЬБЕ Жениться? Как не так! Что тягостней, чем брак? На рабство променять свободной жизни благо! Второй вступивший в брак уж верно был дурак, А первый — что сказать? — был просто бедолага. НА ЖЕНИТЬБУ СТАРИКА
Жениться он не стал в свои младые лета, Когда, как говорят, умел он делать это. Он взял жену на склоне дней; Но что он будет делать с ней?ЭПИТАФИЯ БОЛТУНУ
Пред тем как в мир уйти иной, Немало напорол он чуши; Теперь вкушает он покой — И нам не беспокоит уши. ЭПИТАФИЯ ЛЕНТЯЮ
Каков приход, таков был и уход. Жан промотал наследство и доход, К богатствам никогда и не стремился. А жизнь устроить был он не дурак: Разбил на две и разбазарил так: Полжизни спал, полжизни проленился. ЭПИГРАММА НА ВОСКЛИЦАНИЕ УМИРАВШЕГО СКАРРОНА
Скаррон, почувствовав, что кончен здешний путь, Взмолился к Парке: «Погоди чуть-чуть, Дай мне с моей сатирой расквитаться». Но Клото молвит: «Кончишь там, не нудь! Скорей, скорей! Нашел когда смеяться!» ЖАН РАСИН
СТАНСЫ ПАРТЕНИЗЕ
Партениза! Смогу ль превозмочь твои чары! Ты подобна богам этой властью большой. И кто взглядов твоих переносит удары, Тот, наверно, ослеп, или слеп он душой. И во власть твою я вдруг отдался бездумно, Беззащитен я был, и не вырвался стон, Околдован тобой и влюбленный безумно, Я всем сердцем приял Партенизы закон. И хоть с волей моей мне пришлось распроститься, Не жалею о ней и о ней не грущу. Счастлив я: хоть я раб, только раб у царицы!.. От всего я отвык, ничего не хочу. Я увидел, что ты среди всех вне сравненья, И слепит мне глаза яркий блеск твоих глаз, И пленило мне слух твое дивное пенье, И сковали мне цепь завитки твоих влас. Я увидел и то, что невидимо взгляду, Я открыл в тебе клад потаенных красот, Твое тело полно несказанной услады, Достигает душа несказанных высот. Ты — мила, ты любви оказалась достойной, По достоинствам смог оценить я тебя. Все рождает любовь к тебе, юной и стройной, И любовь родилась — все забыл я любя. И с тех пор как любви превзошел я искусство, Вдохновения жив во мне пыл и подъем. Никогда не умрет столь прекрасное чувство. Партениза! Ты век будешь в сердце моем. Ибо душу мою озарила не ты ли? И ожег меня жар не твоих ли очей? И лицо, и твой стан мое сердце пленили, Мне не жить без любви яшвотворных лучей. Партеииау пусть вы никогда не видали, О леса и поля, о хребты и ручьи, Не забудьте стихи, что хвалу ей воздали, И не меркни, любовь! Вековечно звучн! ГИМН III
ЖАЛОБЫ ХРИСТИАНИНА, СТРАДАЮЩЕГО ОТ РАЗДОРА С САМИМ СОБОЙ
(Из Послания св. Павла к римлянам, гл. VII)
Господь! Как этот бой упорен! В себе я ощущаю двух: Один стремит к тебе мой дух, В своем порыве непритворен; Другой, строптив и непокорен, Увы, к твоим законам глух. Один — в нем истина святая, Он к вечному добру влечет, Чтоб я достиг твоих высот, Все прочее пустым считая; Другой, от неба отторгая, К земле всей тяжестью гнетет. Ну как, ведя войну такую, Себя с собою примирю? Не действую — лишь говорю, Хочу — о, жалкий! — все впустую: Стремлюсь к добру, со злом враждую, Но не добро, а зло творю. О, животворный свет вселенной! Даруй мне мир, о Всеблагой! Прикосновенья удостой, Смири раздор души презренной, Чтоб раб ничтожный плоти бренной Стал преданным твоим слугой. НИКОЛА БУАЛО-ДЕПРЕО
САТИРА ПЯТАЯ
Маркизу де Данжо
Высокий род, Данжо, не плод воображенья, Коль тот, кто от богов ведет происхожденье, Вступив на доблестный, достойный предков путь, Постыдным для себя сочтет с него свернуть. Но если пошлый фат, изнеженный и томный, Заслугами отцов бахвалится нескромно, Стяжать их почести желанье возымев, То мне внушает он презрение и гнев. Допустим, что его прославленные деды Одерживали впрямь великие победы, Что одному, кто был всех боле знаменит, Капет пожаловал три лилии на щит,— Былая слава их с венками обветшала, И не причастен к ней он, как и мы, нимало, Хоть и храпит ее в пергаментных листах, Пока они еще не превратились в прах. Да как бы ни был он велик и славен родом, — В позорной праздности коснея год за годом, Он прадедов и честь и гордость предает И унижает свой высокочтимый род. Но он столь горд собой, кичится столь надменно Маститою родней до сотого колена, Как если б ие был сам из праха сотворен И был над смертными высоко вознесен. В самовлюбленности и глупом ослепленье Он дерзко ждет, что все пред ним склонят колени! Но я подобный тон не склонен выносить И с полной прямотой хочу его спросить: «Ответьте вы, чей ум и доблесть столь известны, Среди животных кто уважен повсеместно?» Вы скажете: скакун, могучий исполин, Несущий всадника в лесах и средь долин, Отважный друг в бою, в походе неустанный! Вы правы: некогда Баярды и Альфаны Являлись на турнир во всей своей красе. Но век их миновал, они истлели все, И вот потомки их живут совсем иначе — Они таскают кладь, безропотные клячи! А вы хотели бы, чтоб чтили вас равно С героями, увы, почившими давно? Тогда, не тщась сиять их потускневшим блеском, Старайтесь к весу их не быть простым довеском И, от героев род стремясь по праву весть, Явите нам в себе их доблесть, долг и честь, Их рвение в делах, их ненависть к порокам, Бесстрашие в бою тяжелом и жестоком, Умейте побеждать, не требуя наград, И в поле ночевать, не сияв железных лат. Коль вы таким себя покажете однажды, Высокородным вас тотчас признает каждый; Тогда вы сможете ввести в свой древний род Любого короля, какой вам подойдет, Взять из бездонного истории колодца Ахилла, Цезаря — любого полководца, И пусть вопит педапт: «Мы вас разоблачим!»,— Хоть вы не правнук пх, но быть достойны им! Но если предок ваш, — прямой, а не побочный! — Хоть сам Геракл, а вы — ленивы и порочны, То чем длинней ваш род — скажу вам без прикрас,— Тем больше в нем прямых свидетельств против вас. Вы в самомнении, сейчас, увы, нередком, Наносите урон своим достойным предкам; Ошибочно решив, что красят вас они, Вы мирно дремлете в их благостной тени, Пытаясь нацеппть их пышные одежды… Они вас не спасут, напрасные надежды, Вы настоящего не скроете лица: Я вижу труса в вас, злодея, подлеца, Вы льстец, способный лпшь на ложь и преступленье, Здорового ствола гннлое ответвленье! Быть может, ярости увлек меня порыв? Быть может, слишком я горяч, нетерпелив? Согласен. Я смягчусь. С великими так смело Негоже говорить. Итак, вернемся к делу. Известен ли ваш род и древен ли? — О да! Я тридцать пять колен представлю без труда. — Немало! — И притом прямых и безусловных! Их титулы пестрят в древнейших родословных; Столетий пыль щадит их негасимый свет. — Но кто поручится, что в долгой цепи лет Всем вашим пращурам, чьи налицо заслуги, Хранили верность их примерные супруги, Что никогда, нигде какой-нибудь нахал Прямую линию коварно не прервал И что за все века, от первого колена, Кровь предков в вас чиста и неприкосновенна? Ах, предки, титулы!.. Да будет проклят день, Когда прокралась к нам вся эта дребедень! Ведь были времена покоя и расцвета, Когда никто еще и не слыхал про это, Гордился каждый тем, что смел и честен он, Всех ограждал равно один для всех закон; Заслона не ища в родне, стоящей строем, Герой был славен тем, что сам он был героем. Но справедливости с годами вышел срок. Честь стала не в чести, возвысился порок, И гордецы, свое установив господство, Ввели для избранных понятье «благородство». Откуда ни возьмись, тотчас со всех сторон Посыпались слова: маркиз, виконт, барон… Отвагу, щедрость, ум с успехом заменили Заслуги прадедов и давность их фамилий, А некий геральдист для пущей похвальбы Придумал вензеля, мудреные гербы И тьму красивых слов: ламбели, контрпалы,— Чтоб те, кому ума и знаний не хватало, Могли употреблять, как некий свой язык, Слова, к которым слух обычный не привык. Тут все сошли с ума; у всех одна забота: Поля, картьеры, львы, эмаль и позолота… Не важен человек, коль есть гербовый щит,— Он тем уже красив, и добр, и знаменит. Но, чтобы подтвердить, что ты столь знатен родом, Ты должен быть богат. Забудь же счет расходам, Проматывай все то, что нажил твой отец, Купи и разукрась роскошнейший дворец, И знай, что свет тебя признает тем скорее, Чем ярче и пышней у слуг твоих ливреи. А те, кто победней, привыклп деньги в долг Брать всюду, где дают; и, зная в этом толк, Умеют с помощью уловок и запоров Скрываться до поры от грубых кредиторов. Но вот приходит час: разряженный юнец Сел за долги в тюрьму. Он разорен вконец. Пытаясь избежать скандала и позора, Ведет ои под венец дочь выскочки и вора И, чтобы оплатить издержки по суду, Весь род свой продает за денежную мзду. Так сохраняет он отцовское поместье, Спасая честь свою — увы! — ценой бесчестья. Да что высокий сан без золота? — Пустяк! Вы монете свой род хвалить и так и сяк, Но если нет к нему еще монеты звонкой,— Сочтут маньяком вас и обойдут сторонкой. Зато богач всегда в почете и в цене. Пусть был лакеем он, коль деньги есть в мошне, Какой-нибудь Дозье, порывшись в книгах пыльных, Найдет князей в его преданиях фамильных. Ты не таков, Данжо, мой благородный друг! Тебе тщеславиться другими недосуг. Оказано тебе доверье и вниманье Монархом, чья вся жизнь — прекрасное деянье. Не славой прадедов король наш знаменит: Высокий дух его с героями роднит. Он презирает лень, изнеженность, наряды, Он от судьбы не ждет дарованной награды, А обладает тем, что завоюет сам, И тем дает пример всем прочим королям. Коль хочешь ты себя покрыть законной славой, Будь для него во всем его рукою правой И докажи, что есть в наш лицемерный век Достойный короля и честный человек.