Шрифт:
СОНЕТ
Господину Ламоту Ле-Вайе на смерть его сына
Дай горю своему слезами изойти! Оправдывает их безмерное страданье… Когда сгорает жизнь, что призвана цвести, И мудрости самой пе удержать рыданья. Какие тщимся мы приличия блюсти, Когда, предав земле любимое созданье, Бесстрастно говорим последнее «прости»?.. Ведь это — лучших чувств жестокое попранье! Ушедшего никто и никогда не смог Слезами воскресить… И это ль не предлог Их влагой омочить иссушенные вежды? Сокровища ума и сердца своего Унес с собой твой сын и все твои надежды… Оплакивай же их, оплакивай его! СЛАВА КУПОЛУ ВАЛЬ-ДЕ-ГРАС
(Фрагмент)
Двадцатилетний труд вершащая краса, Величественный храм, вознесший в небеса Державную главу, чтоб к солнцу быть поближе, Ты, первый средь чудес, рассеянных в Париже, Пришельцев и гостей притягиваешь взгляд!.. Недаром о тебе немолчно говорят. Да светит сквозь века звездою путеводной Благочестивый дар принцессы благородной, Возвышенной души исполненный обет, Что в мрамор воплощен и через сотни лет— Обитель красоты, нетленная святыня — Пленит сердца людей, как их пленяет ныне! Но пуще всех богатств сокровищницы сей Да сохранит господь от разрушенья дней, От ржавчины времен венец сооруженья, Вершину мастерства — художника творенье! Ему лишь одному нет меры и цены Среди всего, чем здесь глаза восхищены. О, как же ты сумел, Миньяр, на радость пашу, Наполнить купол сей — божественную чашу — Плодами светлых дум, и знаний, и трудов, Таланта, что возрос у тибрских берегов! Кто подсказал тебе, какой нездешний rennxi В многообразье форм, и в блеск изображений, И в цвет, и в светотень облечь свои мечты? Где черпаешь, в каком сосуде красоты Все замыслы свои? Какой огонь священный Твой озаряет путь, необщпй и явленный Из живописцев всех тебе лишь одному? Кто крылья дал уму и дару твоему И кисти наделил магическою силой Вселенные творить из охры и белила, Былые времена сегодня воскрешать, Давать и камню жизнь, а дух — овеществлять?.. Но ты молчишь, Миньяр, нам не раскрыв секрета. Художник неспроста его таит от света: Делиться хочет он лишь с собственным холстом Доставшимся ему великим мастерством — Он за него платил безмерною ценою! Но холст предаст тебя; своею же рукою Волшебника на нем распишешься, Миньяр, В том, что для всех людей открыт твой щедрый дар Так каменный шатер, простершийся над нами, Стал школой мастерства, а мы — учениками, И ты, наставник наш, читаешь нам урок По книге, в коей нет ни букв, ни слов, ни строк Лишь образы, чей вид являет нам законы Искусства твоего и все его каноны. ЖАН ДЕ ЛАФОНТЕН
* * *
Жениться хорошо, да много и досады. Я слова не скажу про женские наряды: Кто мил, на том всегда приятен и убор; Хоть правда, что при том и кошелек неспор. Всего несноснее протпвиые советы, Упрямые слова и спорные ответы. Пример нам показал недавно мужичок, Которого жену в воде постигнул рок. Он, к берегу пришед, увидел там соседа: Не усмотрел ли он, спросил, утопшей следа. Сосед советовал вниз берегом идти: Что быстрина туда должна ее снести. Но он ответствовал: «Я, братец, признаваюсь, Что век она жила со мною вопреки: То истинно теперь о том не сумневаюсь, Что, потонув, она плыла против реки». МЕЛЬНИК, ЕГО СЫН И ОСЕЛ
Послание г-ну де Мокруа
Эллада — мать искусств, за это ей хвала. Из греческих земель и басня к нам прпшла. От басни многие кормились, но едва ли Они до колоска всю ниву обобрали. Доныне вымысел — свободная страна. Не вся захвачена поэтами она. Их бредни разные я вспоминать не стану. Но слушай, что Малерб рассказывал Ракану. Они, кого венчал Горациев венец, Кого сам Феб учил и дал нам в образец, Гуляли как-то раз одни в безлюдной роще,— Друзьям наедине высказываться проще. И говорил Ракан: «Мой друг, скажите мне, Вы знаето людей, я верю вам вполне. Вы испытали все, видали тронов смену, И в вашем возрасте уж зпают жизни цену. Какой мне путь избрать? Подумайте о том. Вы знаете мои способности, наш дом, Родню, ну, словом, все, что нужно для суждепья. В провинции ль засесть, где наши все владенья, Идти ли в армию, держаться ли двора? Добра без худа нет, как худа без добра. В войне услады есть, а в браке — огорченья. Когда б мой личный вкус мне диктовал решенья, Мне цель была б ясна. Но двор, семья, друзья — Всем надо угодить, в долгу пред всеми я». И так сказал Малерб: «Вы просите совета? Я баснею, мой друг, отвечу вам на это. Мне довелось прочесть, что где-то на реке Какой-то мельник жил в каком-то городке. У мельника был сын — на возрасте детина, И был у них осел — рабочая скотина. Но вот случилось так, что продавать осла Нужда на ярмарку обоих погнала. Чтоб лучше выглядел и не устал с дороги, Осла подвесили, жгутом опутав ноги. Как люстру, подняли и дружно понесли, Но люди со смеху сгибались до земли. „Вот это зрелище! Вот это смех! Видали? Осел совсем не тот, кого ослом считали!“ И понял мельник мой, что впрямь смешон их вид. Осел развязан, снят и на земле стоит. Войдя во вкус езды на человечьих спинах, Он плачется на всех наречиях ослиных. Напрасно: малый сел, старик идет пешком. Навстречу три купца с откормленным брюшком. Один кричит: „Эй, ты! Не стыд ли пред народом? Сопляк! Обзавелся слугой седобородым, Так пусть и едет он, шагать ты сам не хвор!“ Наш мельник не привык вступать с купцами в спор. Он сыну слезть велит и на осла садится. Как вдруг навстречу пм смазливая девица. Подружку тычет в бок с язвительным смешком: „Такому молодцу да чтоб идти пешком! А тот болван сидит, как на престоле папа! Теленок на осле, а на теленке — шляпа! И мнит себя орлом!“ А мельник хмуро вслед: „Ишь тёлка! Кто ж видал телка, который сед?“ Но дальше — пуще! Все хохочут, и в досаде Старик, чтоб их унять, сажает сына сзади. Едва отъехали шагов на тридцать — глядь, Идет компания, как видно погулять. Один опять кричит: „Вы оба, видно, пьяны! Не бейте вы его, он свалится, чурбаны! Он отслужил свое, не так силен, как встарь. Торопятся, скоты, чтоб эту божью тварь Продать на ярмарке, спустить ее на шкуру!“ Мой мельник думает: „Нет, можно только сдуру Стараться на земле со всеми быть в ладу. А все ж на этот раз я способ уж найду. Сойдем-ка оба мы, авось удастся проба!“ И, придержав осла, с него слезают оба. Осел, освободясь, пустился чуть не в бег. Идет навстречу им какой-то человек. „Вот новость, — молвпт он, — я не видал доселе, Чтобы осел гулял, а мельники потели! Кто должен груз тащить — хозяин иль осел? Ты в раму вставил бы скотину, мукомол: И польза в башмаках, и твой осел сохранней. Николь — наоборот: недаром пел он Жанне, Что сядет на осла. Да ты ведь сам осел!“ И молвил мельник мой: „Какой народ пошел! Я, спору нет, осел, безмозглая скотина, Но пусть меня хулят иль хвалят — все едино: Я впредь решаю сам, что делать, — вот мой сказ“ Он сделал, как решил, и вышло в самый раз. А вы — молитесь вы хоть Марсу, хоть Приапу, Женитесь, ратуйте за короля иль папу, Служите, странствуйте, постройте храм иль дом,— За что вас порицать — найдут, ручаюсь в том». ПОХОРОНЫ ЛЬВИЦЫ
Супруга Льва скончалась. Все вдруг заволновалось, заметалось. К царю летят со всех сторон Слова любви и утешенья. Весь двор в слезах от огорченья. А царь — оповестить повелевает он О том, что похороны вскоре. В такой-то день и час быть всем, кто хочет, в сборе, Чтоб видеть мог и стар и мал Печальный церемониал. Кто хочет? А зачем скрывать такое горе, Когда сам царь ревет с зари и до зари, Да так, что эхо у него внутри. У львов ведь нет иного храма. И следом семо и овамо На всех наречиях придворные ревут. Под словом «двор» я мыслю некий люд Веселый, горестный, а впрочем, равнодушный Ко всем и ко всему, зато царю послушный, Любым готовый стать, каким монарх велит, А если трудно стать, так хоть бы делать вид, Свой цвет менять пред ним и обезьянить даже. Придворные точь-в-точь рессоры в экипаже! Но мы ушли от похорон. Не плакал лишь Олень. А мог ли плакать он? Нет, он был отомщен. Ведь вот какое дело: Его жена и сын — их эта львица съела. Так мог ли плакать он? И льстец один донес, Что слышал смех его, но не заметил слез. А гнев царя, еще и Льва к тому же, Как Соломон сказал, всего па свете хуже. Но ведь Олень читать-то не привык, И что ему до чьих-то слов и книг! И Лев ему рычит: «Презренный лесовик! Смеешься? Плачут все, а ты затеял вздорить! Не буду когти о тебя позорить. Эй, Волки, все сюда, за королеву месть! На тризне надлежит вам съесть Изменника!» Тогда Олень в испуге: «Но время слез прошло! Я плакать сам готов О вашей, государь, достойнейшей супруге. Но я видал ее на ложе из цветов, И я узнал царицу сразу. Я следую ее приказу». «Мой друг! — она рекла. — Настал мой смертный час. Боюсь, что призовут как плакальщика вас. К чему? Когда я там, в блаженных кущах рая, В Элизии живу, среди святых святая. Но царь поплачет пусть. В блаженной вышине Его слеза отрадна мне». Весть мигом разнеслась повсюду. Все в крик: апофеоз! Он был свидетель чуду! Олень помилован, представлен к орденам. Прельщайте лестью высших саном, Сном позабавьте их, платпте им обманом. Немилость высшего страшна лишь дуракам. Приманку проглотил — и другом станет вам. АФРОДИТА КАЛЛИПИГА
Сюжет заимствован у Атенея
Когда-то задницы двух эллинок-сестер У всех, кто видел их, снискали девам славу. Вопрос был только в том, чтоб кончить важный спор: Которой первенство принадлежит по праву? Был призван юноша, в таких делах знаток, Он долго сравнивал и все решить не мог, Но выбрал наконец меньшую по заслугам И сердце отдал ей. Прошел недолгий срок, И старшей — брат его счастливым стал супругом. И столько радости взаимной было там, Что, благодарные, воздвигли сестры храм В честь их пособницы Кпприды Дивнозадой,— Кем строенный, когда — не знаю ничего, Но и среди святынь, прославленных Элладой, С благоговением входил бы я в него. ДУНАЙСКИЙ КРЕСТЬЯНИН
Людей по внешности суди не больно шибко! Совет хорош, хотя не нов. Я всем рассказывать готов, Как мой Мышонок влип и в чем его ошибка. Так думаю не я один. Со мной Сократ, Платон и некий селянин, С Дуная прибывший, чей облик Марк Аврелий Изобразил нельзя умелей. Двух первых знают все, а третий — вот вам он, Представленный со всех сторон: Весь волосат и борода густая. Он вышел, чащу покидая, Точь-в-точь медведь, когда храпел он много дней И плохо вылизан. Глаза из-под бровей Глядят, как из кустов. Носатый, толстогубый. Вкруг бедер — вервие, а плащ из шерсти грубой. Такой был городов дунайских депутат, А, как известно всем, в лихие годы эти Угла бы не нашлось на свете, Где, в жажде всем владеть, Рим не держал солдат. И начал депутат пространнейшее слово: «Ты, Рим, и ты, сенат, присутствующий здесь, Сперва молю богов, да слышат глас мой днесь И не дадут сказать мне ничего такого, Что лучше не сказать. Без помощи богов Нетрудно глупостью нажить себе врагов И много натворить дурного. Не призовешь богов — нарушишь их закон, Тому свидетельство мы сами. Рим доблестью своей немало вознесен, Но больше — нашими грехами. И к нам пришел Небес возмездьем он. Но бойтесь, римляне, быть может, слезы наши Вам отольются, час пробьет, И Небо нам оружие вернет. Тогда мы сбросим рабский гнет И будет ваш черед испить из горькой чаши. Ужель вы лучше всех? За что у ваших ног Лежит и наш народ, и все другие? Откуда взяли вы права такие? Вы осквернили чистый наш порог, Хоть мирно жили мы, возделывали нивы, Искусством наслаждались и трудом. А что германцам принесли вы? Они воспитанны, но и храбры притом. А будь нажива их кумиром Иль будь, как вы, свирепа их орда, Не вы — они бы управляли миром, Но так бесчеловечно — никогда! И, право, кто ж не устыдится, Как римский претор, над людьми глумиться? Величье ваших храмов — и оно Позором ваших дел оскорблено. Ведь боги видят вас и ваши преступленья. Что показали вы? Презренпе к богам! Вы жадность довели до исступленья И в лупанар преобразили храм. Когда из Рима приезжает кто-то, К нему уходит все — наш хлеб, земля, работа, И он на все идет, чтоб этим овладеть. Уйдите прочь! Мы не желаем впредь Для вас возделывать полей своих просторы. Из городов мы убегаем в горы, Приходим к женам тайно, словно воры. Медведя встретишь — хоть беседуй с ним! Рождать рабов мы больше не хотим И увеличивать для римлян населенье. А тех детей, что мы успели народить, Хотим от рабства оградить. Ваш гнет толкает нас на преступленье. Уйдите! Расслабленье и порок — Вот то, что римский нам принес урок. Германцы, угнетаемые вами, Насиловать и грабить стали сами. Другого не пришлось от римлян увидать. Кто не сумеет золото вам дать Иль пурпур, может милости не ждать, Не ждать законности, не встретить снисхожденья У прокураторов. Боюсь, что эта речь Вас доведет до раздраженья. Я кончил. Можете на смерть меня обречь За искренние выраженья». Так он сказал и смолк. Весь Рим был восхищен Красноречивостью, умом, высоким духом Туземца, так что вскоре он Патрицием объявлен был, — по слухам, За речь его в награду. А затем Сенат указ направил всем, Да, всем ораторам, такую речь навеки Принять за образец и в памяти беречь. Но Рим об этом человеке Забыл, а с ним забыл и речь. СОН МОНГОЛА
Один Монгол видал необъяснимый сон: Пред ним сидел Визирь, в Элизий вознесен, Где вечно жизнь души в блаженствах чистых длится; Назавтра сон другой смутил покой сновидца: Всходил Пустынник на костер. Кто сам в беде, и тот слезу тайком бы стер. Такие две судьбы — сюжет необычайный. Случись так наяву, Миносу был бы срам. Проснувшийся Монгол, дивясь подобным снам, Решил, что пахнет здесь какой-то жуткой тайной. Он рассказал об этом в чайной. И некий муж ему: «Ты страхи все забудь. Когда в таких делах я смыслю что-нибудь — А кое-что я видел в мире,— Здесь умысел богов. Визирь твой много лет В уединенье жил, покинув шумный свет, А вот Пустыпник твой обслуживал визирей». Посмей я что-нибудь прибавить к тем словам, Любовь бы я впушал к уедипенью вам. Его любителей буквально с каждым шагом Питают Небеса чистейшим новым благом. И я для скрытых нег весь душный свет отдам За милые места, где знал души отраду, За одиночество, за свежесть и прохладу. Кто уведет меня в леса, в поля, туда, Откуда далекн дворцы и города, Где правят девять муз, достойных приобщая К Познанью светлых тел, чья сила неземная, На небесах удел блуждающий избрав, Нам предрешает все: дела, судьбу и нрав. И если не рожден я для великой цели, Пускай бы хоть ручьи свои мне песни пели, Чтоб мог их берегам я стих мой посвятить. Хоть Парка не вплетет в мой век златую нить И я не буду спать в разубранном чертоге, Но разве проигрыш я получу в итоге? Там ближе к Истине, а меньше ль там услад? Дабы в пустыне жить, я многим жертвам рад. И, к мертвым нисходя, кончая с жизнью счеты, Умру без горьких дум, как жил я без заботы.