– Вау! – Керен обняла и поцеловала его. – Не ожидала!

Она сбросила с себя одежду и облачилась в купальный халат. Барух последовал ее примеру.

– Открой вино, – она растянулась на модном кресле, представлявшем собой набитый чем–то мягким кожаный мешок.

Она выпила глоток, откусила от шоколадной конфеты и сказала:

– Ну, давай сюда свою запись.

Pointofnoreturn.

В этот момент Барух струсил. Он сделал запись вчера вечером, когда все виделось совсем в ином свете, а здесь и сейчас все переменилось, хотя прошло лишь полсуток. Был далеко позади Эйлат, были далеко позади Вайоминг, Горбатая гора, Сретенка, улица Металлургов. А на пленку, то есть, не на пленку, конечно, а в память диктофона, он, как на исповеди, как на приеме у психолога, выплеснул свое отчаяние, свое одиночество, свои сомнения, все то, о чем он не мог решиться поговорить с Керен напрямую. Он излил свою историю бездушной безответной железке, как будто разговаривал с Керен.

Да он и впрямь разговаривал с Керен. Он разговаривал с самим собой и с Керен.

Он понимал, что не сможет решиться на такой разговор. Сам факт записи его успокоил, привел в чувство. Где–то внутри него этот разговор с Керен уже состоялся, так что даже она сама почувствовала произошедшую перемену, между ними вновь тонкой паутинкой восстановилось доверие, но достаточно было легкого дуновения ветерка, чтобы унести паутинку прочь.

– Она вообще существует, эта запись, или это предлог, чтобы уйти от разговора?

Pointofnoreturn.

Барух почувствовал, что паутинка натянулась. Он достал приборчик и вставил в него наушники. Он не прослушивал ничего еще раз, не исправлял, не переписывал – оставил все как есть. Появилось искушение стереть все к чертовой матери, ведь это так легко сделать, это же не пленка, надо только нажать на кнопку и запись перестанет существовать. Но он прекрасно знал, что цена этому трюку будет слишком велика, с Керен такая штука не пройдет, и в то же время он не мог решиться и отдать ей диктофон. Она встала с кресла, и ее халат распахнулся; она взяла с блюда финик и, не запахивая халат, держа финик между выпяченными, как у верблюда, губами, подошла к Баруху и вынула у него из рук диктофон.

В голове у него раз за разом, не прекрашаясь, звучал пронзительный голос Энни Ленокс:

Monday finds you like a bomb

That’s been left ticking there too long

You’re bleeding

Some days there's nothing left to learn

From the point of no return

You're leaving. [90]

Керен надела наушнили. Барух молча следил за ее движениями. Он начал вчера с самого трудного, с конца. Нет, он начал все–таки с того, что просил у нее прощения.

За то, что сорвался в Эйлат.

За то, что так легко поставил под сомнение их жизнь.

А дальше он, сбиваясь и повторяясь, рассказал ей о том, о чем не рассказывал никогда и никому; наверное, даже он сам не отдавал себе отчета, насколько его прошлое живет в его настоящем. Он рассказал ей про Саньку, про Наташку, про Лору–Лауру, про мать, про Карен Магнуссен, про отъезд и про все, что произошло до него в том далеком мае семьдесят третьего, и уже потом, в Израиле.

Он не упомянул о Михаль. Он не смог вымолвить и слова о Михаль. Он знал, что не должен говорить о Михаль. Он слишком хорошо помнил Михаль. Его тело не могло забыть Михаль.

Керен опустилась на кожаное кресло–мешок и закрыла глаза. Она машинально брала из вазы фрукты и долго терзала зубами то курагу, то инжир, то финик, откусывая по крохотному кусочку. В какой–то момент она зачерпнула горсть шоколадных конфет и прикончила их в одно мгновение, запив вином. Свечки побольше, оплывая, мерцали узким желто–красным пламенем; свечки поменьше постепенно догорали и тухли, испуская легкий синевато–фиолетовый дымок, и тогда Барух зажигал новые, в изобилии валявшиеся в кухонном ящике.

Забившись в угол, он следил за ее передвижениями. Она, казалось, искала себе место и не могла найти, она вскакивала и металась по комнате, как большая кошка по клетке. Пар от горячей ванны постепенно наполнил пространство туманом, размазавшим мерцание огней. Керен так и не запахнула халат, и Барух разглядывал ее тело, которое знал уже десять лет, на которое никогда не смотрел вот так, украдкой, со стороны, как бы подглядывая. Он знал с закрытыми глазами каждый его закуток, каждый изгиб. По выражению ее лица он попытался было угадать, какую часть записи она слушает, но это не представлялось возможным.

В голове образовалась полная каша, блуждали обрывки разрозненных мыслей ни о чем и сразу обо всем. В ушах стучал собственный голос. В сознании плавали обрывки его исповеди, разговор с Амитом, обнаженная силиконовая грудь Шири, осязание Михаль.

В Москве всегда ждали прихода мая. Он приносил радость обновления, окончательного избавления от зимы.

Майские праздники...

"Майский день – именины сердца..."

"Люблю грозу в начале мая..."

Нежно-салатовая зелень так удивительно свежа и хороша, так мощно прет со всех сторон, из каждой ветки. А в конце марта – начале апреля таял снег, и по улицам текли ручьи. Мальчишки выбегали из школы и устраивали весенние гонки: они бросали по спичке в петляющий по мостовой между черными грязными островками льда поток талой воды и, отчаянно галдя, как весенние птицы, громко понукали каждый свою лодку – ведь пятак, а то и гривенник на кону, победитель получает все.