– Но причем здесь полиция?

– Ох-хо, мы пытаемся следить за Михаль, за ее связями, нащупать контакты, а тут ты появился. Никто тебя не знет, этакий одинокий волк, типичный курьер. Я-то сначала с тобой просто познакомиться хотел.

– И что?

– Через минуту ясно, что ты парнями не интересуешься.

– Ты действительно гомо или притворяешься?

– Действительно.

– И как это сочетается с...

– Работой в полиции?

– Да.

– Нормально.

– А народ знает?

– Знают, кому надо.

– И как?

– По всякому.

– То есть, это нормально, что... – Барух и сам не знал "что".

Амит медленно отпил из бокала.

– Я вообще то мог бы не раскрывать себя.

– Почему же ты это сделал?

– Я задам тебе личный вопрос, ладно? Вот тебя что–то сюда принесло. Я так и не понял, что именно?

– Я уже говорил: пытаюсь понять, кто я и где я.

– Вот и я пытаюсь понять, кто я и где я. В смысле, в общине, или сторонний наблюдатель.

– И кто ты?

– По–разному. Давай возьмем... ну хоть парад в Иерусалиме. Что, в свободной стране нельзя провести демонстрацию? Даже не в жилых кварталах, а в центре города? Мало ли кому что не нравится. Каждый имеет полное право на демонстрации, и досы в том числе. С другой стороны, я иду в некошерный ресторан или даже просто в магазин – и я не хочу, чтобы там стояли пикеты в черном, орали, оскорбляли меня и отравляли мне все удовольствие.

– Значит, статус кво?

– Ха! Статус кво! Этого понятия в природе не существует. Смотри, что получается: заявили о параде в Иерусалиме, и досы бросились на полицию нападать, мусорные баки жечь, своего же мэра чуть не отмутузили, создали всем желтую жизнь. В такой ситуации власти готовы пойти на такое, что в нормальной ситуации нам и не снилось.

– Что, например?

– Законы, финансирование, можно было запросто вытащить из бюджета несколько миллионов для общины. Я уже не говорю о том, что за отказ от Иерусалимского парада они навсегда закрыли бы глаза на любые другие города.

– Так что мешает?

– Дураки и фанатики. Это как перебор в очко, когда у тебя двадцать.

– Вполне логично. Но тебя не слушают?

– То–то и оно. Когда доходит до дела, прямо говорят: "Это полиции выгодно, это все сверху идет". А не понимают, что и полицию, и других можно использовать во благо.

– А с кем ты больше?

– С нашими, с общиной. Но люди – глухие, никто ничего не слышит, не хочет слышать. Ведь отступить требуется только для порядка, практически ничего не теряем – так нет, бьемся до упора, когда уже и победителей нет.

– Почему ты мне это говоришь?

– Почему? – Амит посмотрел на него пристально. – Я сам был в какой–то момент анархистом, после армии, после Ливана, территорий, дошел до самого края. Я готов был стрелять в своих же солдат – так я все это ненавидел, к тому же в армии не признавали таких, как я, особенно кипастые старались. Мы пошли как–то пошуметь у блок–поста, как раз после теракта, когда в очередной раз закрыли территории. Сам знаешь, как это у нас на востоке: закрыли или не закрыли, все равно все пролезть пытаются, а вдруг повезет. Солдаты никого не пускают, у них приказ, а там женщины с детьми, и пойди разбери их: то ли действительно ребенок больной, то ли взрывчатки полная коляска. Вой, крики, ругань – и мы тоже орем, с плакатами, с палками, с видеокамерами. С той стороны, видя наш шухер с камерами, попытались прорваться, ну их оттеснили, конечно, выстрелы в воздух. Мы тоже, как с цепи сорвались, на солдат полезли. Я тогда железным прутом одного ударил.

– Ты?

– Да, я. Меня скрутили по рукам и ногам, знаешь, такими пластиковыми ремнями для кабелей, вжик – и готово, не пошевелиться...

– Знаю.

– Это очень больно, гораздо хуже, чем обычные наручники. Бросили на пару часов валяться на камнях на солнце.

– А не заслужил?

Амит помолчал немного:

– Такого никто не заслужил, это уже садизм. Но это только прелюдия. Приволокли меня к командиру блок-поста, ремни разрезали, а я все равно двинуться не могу, но не суть. Дали воды, усадили кое–как, потом этот мужик, Меир его звали, тоже в кипе, включает видео, их собственное, и показывает мне все наши художества. Я молчу, понимаю, что за такие штуки можно запросто срок схлопотать. Он мне и говорит:

– Я тебя отпущу, и кассету отдам, но при условии.

– Каком? – говорю.

– Ты сейчас поедешь со мной и проведешь три дня в одном поселении, а потом я тебя отпущу.

– Не поеду в ваше поселение.

– Тогда в полицию там уже много на тебя накопилось.

– А ты откуда знаешь?

– Он молча сует мне под нос удостоверение ШАБАК[87]а и говорит: "Выбирай!"

– И ты поехал?

– Поехал, куда деваться. Он привез меня в ту семью, из-за которой весь сыр-бор разгорелся. Это их сына застрелили по дороге домой. Он оставил меня в их доме в середине траурной недели. Говорит: "Через три дня я за тобой приеду". Такая вот сделка.

– Интересная сделка.

– Не смейся, для меня это как змеиное гнездо было, я чувствовал себя, как пленный, как заложник, думал, ладно, переживу как–нибудь эти три дня – все лучше, чем в тюрьме сидеть. Уж не знаю, что он им про меня наговорил, но относились ко мне хорошо, а я все равно вокруг себя как бы стенку поставил, чтобы внутрь ничего не доходило. Три дня всего – и свободен.

– Ну и чем кончилось?

– Он, Меир, сдержал слово, даже довез до дома, хотя ему не по дороге было, и кассету отдал. Говорит: "Посмотри еще раз".