А мюнхенскую Олимпиаду Борька совсем не помнил: в то время он первый и единственный раз был в пионерлагере, инженеров из МИСИ мобилизовали на борьбу с подмосковными пожарами, его отец руководил рытьем каких–то траншей, а мать была в отряде поварихой. О погибших спортсменах он узнал уже в Израиле.

***

"They never talked about the sex"[6], – написала Энни Пру.

В восьмом"А" классе мальчишки только и делали, что говорили aboutthesex. Они хотели всех девочек в классе, всех девочек в школе, всех девочек в доме и во дворе, всех артисток театра и кино, всех спортсменок независимо от вида спорта, включая толкание ядра и метание диска, всех прохожих женшин, все, что так или иначе движется и имеет титьки и юбку. При всем при том в классе все еще строжайше сохранялось табу на межклановое общение, то есть мальчишки не водились с девчонками и vice versa.

Нарушила равновесие Наташка Ушкина.

Она появилась в восьмом"А" под конец года. Ее посадили на первой парте вместо Сашки Морозова, чье место пустовало с января. Девчонки ее невзлюбили с первого взгляда, мальчишки с первого взгляда влюбились, но не подали вида – табу есть табу. Наташка не была красивой, не была особенно симпатичной – она была сексуальной, она была маленькой женщиной и она была накрашена, с ней в восьмой "А" устойчиво вошло слово "блядь". Но Наташка в незнакомой обстановке не терялась, уже на следующий день она легко раскусила, кто есть кто, и подкараулила Борьку еще до начала уроков:

– Беркма–анчик, – протянула Наташка, – ты математику сделал?

– Конечно, сделал! – Борька оторопел. К нему никто и никогда не обращался с подобным вопросом, даже мать. Математика – это святое.

– Беркма–анчик, – снова запела Наташка, – дай списать!

Это было нарушением всех законов восьмого "А": мальчишки девчонкам списывать не давали – для того и существовала Курехина. Но Борька понимал, что Светка ни за что с Наташкой даже не заговорит, и он полез в портфель, достал тетрадь по математике и протянул ее Наташке, которая мгновенно скрылась в девчачьем туалете. Она просидела там до самого звонка; Санька Седых остался в тот день без домашнего задания и получил пару. На следующий день Борька пришел в школу, и обнаружил на доске самое страшное слово: "предатель". Восьмой "А" встретил его обструкцией. Ленке сказано:

– Иди, сядь там с Седых! – А сам плюхнулся рядом с Наташкой на первую парту, где и не сидел никогда.

Он сел на первую парту, чтобы никого не видеть. Только он думал, что причина была совсем другой. Родители подали документы на отъезд в Израиль. Брежнев готовился к визиту Картера, и накануне отменили пресловутый закон, по которому надо было выплачивать огромные деньги за полученные дипломы. Отец, кажется, в первый раз в жизни попытался поговорить с Борькой откровенно, как со взрослым, ему ведь только что исполнилось пятнадцать лет, восьмой класс. С отцом всегда было как–то непонятно: он предпочитал оставаться за кадром, указания и порицания Борька всегда получал от матери, а отец привычно молчал. От Борьки ожидали исключительно пятерок по всем предметам, его почти никогда за них не хвалили, чего бы это ему ни стоило, но его всегда ждал не скандал, конечно, но неизбежный выговор за четверку, а если не выговор, то презрительный взгляд или какое–нибудь обидное замечание. Он занимался по программе матшкол по математике, и по программе английских школ по языку. Сканави и Шварцбурд были его Библией, а детективы Агаты Кристи, – Талмудом. Не всегда даже хватало времени на другие предметы, но выручали репутация и хорошая память. Родители не слишком афишировали перед сыном свое намерение уехать в Израиль, чтобы не проговорился, чтобы, не дай Бог, никто не узнал раньше времени, а он, в своей занятости английским и математикой не хотел замечать разговоров вполголоса со знакомыми, коротких телефонных перекличек, частых отлучек вечерами, голосов, замолкавших, когда он выходил из своей комнаты. Всех устраивало такое положение.

В семьдесят третьем машина репрессий еще не раскрутилась, отца с матерью не выгнали тотчас из МИСИ, но в школе надо было держать язык за зубами, к чему отец и призывал Борьку под молчаливым, но красноречивым взглядом матери: "Ты должен поговорить с ним, как мужчина с мужчиной". Отец говорил какие–то фальшивые вымученные слова про целесообразность, про историческую родину, про единственную возможность, про не то открывшуюся, не то захлопывающуюся дверь, борькины интересы и ответственность перед потомками.

– Какими потомками? – спросил Борька, и вдруг выяснилось что он, этот самый потомок и есть. Да, конечно, он прекрасно знал, что предки намылились в Израиль, вот только никак не мог решить, хочет ли этого он сам. Все всегда решали за него: взять хоть те же английский с математикой – они просто существовали в его жизни и никогда не оспаривались. Любил ли он эти занятия? – Никто никогда не спрашивал его мнения. Ему иногда казалось, что не он родился, а его нечаянно произвела на свет иногородняя студентка, залетевшая от молодого москвича–ассистента. А тут какая–то перед ним, потомком, ответственность – просто смешно.

Он привык быть первым учеником в классе, привык к грамотам в школе и на городских олимпиадах, но друзей у него особенно не было, если не считать Саньки, впрочем, у Санька с его балетом была та же картина. Лишь раз они отличились в шестом классе, когда надо было играть в футбол: их класс вышел победителем в школьном турнире, и встречался с другой школой. Той весной грянула эпидемия какой–то заразы, не то краснухи, не то свинки, и друзьям пришлось заменить заболевших игроков. Они сумели каким–то образом продержаться по нулям почти до конца против явно лучшей команды, а потом на исходе второго тайма получили гол со штрафного – мяч случайно попал Борьке в руку. Вообще–то судья погорячился – Борька просто загородился от сильного удара и летевшего в голову мяча. Оставалась всего пара минут игры, и Борька, в порыве отчаяния, прямо из центрального круга саданул по мячу в сторону чужих ворот. Мяч ударился перед вратарем, подскочил, перелетел через него и оказался в сетке. А во время послематчевых пенальти Санек забил решающий гол.

Когда матч закончился, Борька подошел к судье и неожиданно для себя неумело обматерил его. Ему казалось, что разверзнутся небеса, что появится директор, и его сразу поведут в милицию и выгонят из школы, но судья как–то съежился и стал оправдываться перед Борькой, извиняться за ошибку, что показалось ему каким–то чудом: взрослый человек сконфузился перед ним и просит прощения.

Следующий матч их команда проиграла с разгромным счетом, правда, уже без Борьки и Саньки.

Его детство было каким–то натужным, в нем было очень мало радостей, даже мелких. Была ли то вина родителей, или просто времени и места? По большей части Борька смотрел на бегавших по двору одноклассников из окна: за домом была обнесенная деревянным бортиком и сеткой заливаемая зимой хоккейная площадка, на которой летом играли в футбол. У него же по разу в неделю были уроки английского и математики, а в промежутках между ними – сотни примеров и тетка Агафья, как называл Агату Кристи учитель английского. Агата Кристи была еще не самым худшим вариантом изучения английского языка, но хотелось чего–нибудь для души, Мопассана, например, или арабских сказок. А идти гонять в футбол, пока не сделана куча задач, Борька не мог. Сама мысль, что придется объясняться с матерью, портила все удовольсвие от игры. Счастье еще, что он не был толстым мальчиком, и по физкультуре у него тоже была твердая пятерка, да и очки пришлось надеть только в университете. Они с Саньком даже заняли призовые места в лыжной гонке. Барух, особенно в Израиле, где об обычных лыжных гонках не имеют никакого представления, очень гордился маленькой потускневшей латунной фигуркой лыжника на пьедестале, полученной за лыжный кросс перед той знаменитой зимней олимпиадой семьдесят второго года. Тогда–то он и заработал свое воспаление легких.