Он бросил кубики льда в низкий стакан толстого стекла, плеснул хорошенько виски и отправился посидеть во двор.

"…Jack's jaw, bruised blue from the hard punch Ennis had thrown him on the last day..."[8]

Барух вспомнил и это.

На следующий день, двадцать шестого мая, восьмые классы были освобождены от уроков для подготовки к экзаменам, на неделю раньше официального конца учебного года. Готовиться к экзаменам никто в тот день и не подумал. Восьмой "А" собрался на школьном стадионе. Они пришли в школу последними, и им досталась лишь баскетбольная плошадка. Они по–честному, считалкой, поделились на команды, где Санька волею случая оказался у противника, и игра началась.

Баскетбол не пользовался такой популярностью, как футбол или хоккей, даже в волейбол играли больше. Да и играть–то никто особенно не умел, просто гулко стучали оранжевым мячом по пыльному асфальту, сотрясая старенькие облупленные деревянные щиты со ржавыми кольцами без сеток. Санька повел себя странно: он при каждом удобном случае останавливался и обрушивал на Борьку поток ругательств, выпрашивая штрафные броски. Когда они нечаянно в пылу игры касались друг друга, Санька бросался на Борьку и молотил его грудь и бока. Борька же никак не мог взять в толк, что происходит, ему было не столько больно, сколько обидно. Парни уже начинали посмеиваться – друзья, не разлей вода, а собачатся как последние падлы. Борька ненавидел драки и конфликты, терпеть не мог драться. Но тут деваться было некуда, приходилось думать, как отвечать. И он решил ударить Саньку один раз, посильнее, чтобы покончить с делом сразу. Несмотря на худобу тот был жилистый и сильный, явно сильнее Борьки. Когда в очередной раз Санька, пользуясь очевидной безнаказанностью, несколько раз ударил Борьку в бока кулаками, Борька неожиданно размахнулся и двинул Саньке по морде. От души шарахнул, по челюсти, так что Санька повалился на пыльный асфальт. Борьке и самому стало больно.

Первый раз в жизни он всерьез кого–то ударил. Не то чтобы в Москве не водилась в те годы шпана, как раз наоборот, но сначала их с Санькой не трогали из–за Сереги, приведшего своих пэтэушников, показавших местным кузькину мать, а потом он удачно дал списать Наташке Ушкиной, чей брат Игорь наводил страх на окрестную детвору, отбирая по дороге у школьников пятaки и гривенники. То есть формально он всего лишь приглашал их поиграть в орлянку, от чего пойди откажись, а потом просто клал деньги в карман независимо от результата: "Ты сегодня проиграл, пацан, не повезло!" И смотрел насмешливо и нагло, как очередная жертва покорно и жалко трусила домой. Первые несколько секунд Санька не мог подняться с асфальта, потом ребята подхватили его под мышки и поставили на ноги. Борька, облизывая ободранную костяшку среднего пальца на правой руке, подошел и протянул другу раскрытую ладонь. Санька сделал попытку замахнуться, но тут его снова повело, и он чуть не упал. Борька обнял Саньку за плечи, так, что тот не мог трепыхаться, и сказал ему:

– Прости меня, дурака.

Санька заплакал. Все так же обнимая Саньку за плечи, Борька повел его домой, они должны были все–таки учить билеты.

А Борькин дом уже вовсю разоряли, стоял обычный предотъездный кавардак. Родители очень радовались, что он пропадал у Саньки, и ему было где готовиться к экзаменам – аттестат за восьмой класс надо было получить во что бы то ни стало, это все понимали.

Расстались они с Саньком через две недели, после третьего экзамена. Первым экзаменом шло сочинение, потом русский устный, третий – математика, а вот что было в конце, Барух никак не мог вспомнить. На математике ему понадобилось минут пятнадцать, чтобы разделаться со всеми детскими задачками, потом он решил вариант Санька, потом – Наташки, а потом Алефтина заподозрила неладное и взяла в руки Борькин двойной в клетку листок.

– Если ты уже все решил, Беркман, то можешь быть свободен!

Ему ничего не оставалось, как встать и покинуть класс. Ни Наташка, ни Санек не могли выйти с экзамена через час, если отпущено целых три – Алефтина бы сразу их прижучила и дала бы другой вариант. Разыгравшуюся после его ухода сцену Борька не видел. Генка прознал, что у Саньки один с ним вариант, и потребовал сверить ответы, прекрасно зная, что Борька не оставил друга в беде. На что мстительный Санька показал Генке фигу. А после, во дворе, они чуть не подрались, Генка был и ниже, и слабее, но страшно орал на Санька:

– Ты – гад! Предатель!! Говно сраное!! Ты – еврей!!!

В тот день Борькины родители уехали отправлять ящики с багажом, которые непонятно почему назывались "малая скорость", а Борька, сдав математику, неприкаянно сидел на кухне на одной из трех оставленных табуреток. Они уже несколько дней спали на позаимствованных у друзей раскладушках, и в то утро исчезли заполнявшие квартиру картонные коробки и деревянные ящики, укладывать которые приходили специально нанятые упаковщики с таможни. Они принесли с собой груду дефицитных желтых поролоновых ковриков, еще лет пять потом служивших в Израиле мочалками и для ванной, и для кухни. После смрадных торфяных пожаров семьдесят второго весна семьдесят третьего выдалась поздняя, и это был первый по–настоящему летний жаркий, наполненный тополиным пухом, июньский день. Комнаты стояли гулко голыми, с темными контурами мебели на обоях, начинавших кое–где отходить, со сваленными в углу раскладушками, с новенькими чемоданами, за которые по знакомству переплачено втрое, с брезентовыми шитыми на заказ баулами, послужившими потом Борьке вещмешками в армии. Паркет, гордость борькиной мамы, за пятна на котором ему всегда крепко доставалось, всегда до блеска натертый импортными мастиками, был затоптан до неузнаваемости. В тот момент, глядя на грязный паркет со свежими следами от передвигаемых волоком ящиков с не до конца забитыми гвоздями, с торчащим из щелей тополиным пухом, Борька почувствовал, что от него стремительно уходит прежняя жизнь. Он рассматривал глубокую, оставленную ржавым гвоздем борозду, полную заноз, провел по ней пальцем, потянул, отковырнул мелкую щепку, бросил ее на пол.

Впереди был последний экзамен и назначенный день отлета – двадцать второе июня, как надвигающаяся бездна, как начало войны. Очень жарко и душно, как потом в Израиле. Звонок в дверь, Санька на пороге пустой квартиры. Потный Санька в распахнутой воняющей прошедшим учебным годом серой школьной форме, со ставшими ему короткими лоснящимися на коленях брюками, с пионерским галстуком в оттопыренном кармане, с тополиным пухом в волосах бросается на кухню, единственный не тронутый островок цивилизации, просит воды, нетерпеливо ждет пока протечет немного из крана, пойдет похолоднее, жадно пьет два стакана, потом начинает рассказывать историю с Генкой:

– Ты представляешь? Этот мудак меня евреем обозвал!! За то, что я ему списать не дал!

Генку они не любили – маленький и говнистый, самый короткий в их классе, вечно плюющий на пол, воняющий изо рта какой–то дрянью, связавшийся с компанией малолетних подонков из бараков Ивановского около кольцевой дороги.

– Да плюнь ты! Нашел тоже, на кого обижаться! Генку, что–ли не знаешь?

– Нет, погоди, почему этот козел меня евреем обозвал? Ведь наши тоже бывают такими!