Самым трудным было научиться держаться в хвосте у противника. А о том, чтобы создать условия, при которых возможно прицеливание и ведение стрельбы, сначала никто и не думал.

Но мы в общем-то не отчаивались, потому что знали: если тебе что-то вчера казалось недоступным, завтра ты будешь считать это пройденным этапом.

Перед очередным тренировочным полетом я пошел со своими ведомыми на стадион, и там мы в спокойной обстановке, никому не мешая, тщательно изучили и проиграли все элементы воздушного боя на горизонтальных и вертикальных маневрах, все тактические приемы для выхода из-под удара.

Я попросил Пахорова рассказать, как он пользуется прицелом и ведет стрельбы из фотопулемета.

Он поморщился (потому что не любил рассказывать) и зачитал из инструкции подходящие параграфы.

Мы составили подробный план боя и еще раз уяснили, в какой последовательности будем его выполнять.

Словом, мы сделали все, что от нас требовалось, по Боевому курсу.

Первый полет я выполнял с Пахоровым. Взлетали парой и шли в зону в сомкнутом боевом порядке — пеленге. Пахоров рыскал меньше, чем обычно, и меня это успокоило, — значит, помнил мое предупреждение.

Когда мы набрали около восьми тысяч метров, я велел Пахорову отстать и занять исходное положение для атаки. Он незамедлительно выполнил команду.

— Начинаем бой, — сказал я напарнику и сразу же перевел самолет в глубокий вираж. Горизонт встал боком, вздыбленная земля закрутилась под крылом, как театральная сцена. То же самое должен был сделать и Пахоров.

Когда я был ведомым и мы летали только по маршруту, мне почти не приходилось пользоваться перископом, смонтированным на фонаре кабины. А стал ведущим — пришлось то и дело задирать голову кверху и смотреть в перископ, как ведет себя ведомый. Без привычки это было очень неудобно, почему-то казалось, что самолет в это время переходит на снижение.

Вот я увидел, как Пахоров ненадолго выпустил тормозные щитки и уменьшил крен на вираже, чтобы прицельнее вести огонь из фотопулемета. Тогда я решил усложнить горизонтальный маневр и стал все время менять скорость и величину крена.

Пахоров несколько отстал, потеряв выгодное тактическое положение, — он, как видно, боялся, что наскочит на меня при очередном изменении скорости. Его чрезмерная осторожность меня злила. Сделав несколько виражей в одну и в другую сторону, я скомандовал:

— Переходим на вертикальный маневр. — И плавно перевел самолет на восходящую спираль.

В перископ было видно, как Пахоров тоже стал спиралить, но держался по-прежнему на почтительном расстоянии.

Тогда я решил напомнить ему, почему нельзя отставать, и выполнил маневр в сторону солнца.

Солнечные лучи ударили мне в лицо и ослепили. Какое-то время я ничего не видел, кроме огромных темно-фиолетовых кругов. Я знал, что то же самое сейчас испытывает и Пахоров.

В наушниках шлемофона послышался мрачный голос Пахорова. Случилось то, чего я и ожидал: он потерял меня, потому что продолжал спираль, тогда как я уже прекратил ее. Мне не стоило труда отыскать ведомого и снова занять свое положение.

Когда мы сделали все фигуры вертикального маневра, я дал команду о прекращении боя и предложил Пахорову поменяться местами.

Теперь он начал выполнять всевозможные эволюции, стараясь не дать мне вести прицельную стрельбу, а я все старался получше зайти ему в хвост и время от времени давал очередь из фотопулемета.

С земли, наверно, смотрели на нас. Неосведомленным людям трудно было понять, что мы делали, носясь друг за другом как угорелые.

Чтобы отделаться от меня, Пахоров чередовал вертикальные и горизонтальные маневры, изменял скорость. После боевого разворота он сделал горку, потом петлю Нестерова, потом вираж, пикирование, восходящую спираль. Как ведущий, он чувствовал себя в бою значительно увереннее. Можно было позавидовать его умению переносить перегрузки.

Второй полет был с Приходько. Он, как клещ, прилип к моему хвосту, и казалось, вот-вот таранит. Тут-то я и понял старых летчиков, которые говорили, что уметь оторваться от противника сложнее, чем настичь его и атаковать.

Я попробовал уйти со снижением в сторону и при этом смотрел назад, за Приходько. Самолет незаметно для меня опустил нос и стал падать. При этом нос у него заносило в одну сторону, а хвост в другую. Я решил выйти из непонятной для меня фигуры боевым разворотом, но самолет не выходил из пикирования и все больше зарывался носом. Теперь я, повиснув на ремнях, падал к земле почти отвесно. Небо было за моей спиной. Самолет начал дрожать, и казалось, вот-вот разрушится. А внизу был лес. Я увидел острые верхушки сосен, и сердце сжалось.

«Неужели крутая спираль?» — молнией мелькнула мысль. А потом другая: «Из этого опасного положения некоторые летчики так и не находили выхода и врезались в землю».

Я дал ручку в сторону, чтобы убрать крен. Но на этой бешеной скорости самолет не хотел меня слушаться и продолжал падать с креном вниз.

Надо было, не медля ни единой секунды, искать какое-то новое решение. Впрочем «искать» — не то слово. Когда самолет камнем падает вниз, тут уж не до поисков. Летчик должен знать, как ему надо действовать. Для поисков у него было время на земле, когда он занимался предварительной и предполетной подготовкой, когда он сидел в кабине тренажера и в самолетной кабине.