Я убрал сектор газа и выпустил воздушные тормоза. Самолет замедлил скорость. Я снова дал ручку в сторону — кренение прекратилось. После этого я вывел самолет из пикирования, едва не задев пузом за верхушки сосен.

«Ничего себе была бы уха!» — подумал я, покосившись на деревья. Мне вдруг сделалось так страшно, что я немедленно полез кверху. Только в этот момент я по-настоящему понял, что значит для летчика высота.

Приземлившись, мы отбуксировали самолеты к месту заправки и выбрались из кабин. Приходько спросил:

— Что это за комбинацию ты применил? Прямо воздушный кордебалет.

— Эта комбинация чуть не стоила мне жизни.

— Да я уж видел.

— Вот то-то. Если когда-нибудь войдешь в крутую спираль, не забудь при выводе вначале убрать крен, а потом уже можешь выходить из пикирования.

— Постараюсь не забыть.

Подошел Пахоров, и мы отправились в курилку, чтобы до эскадрильского разбора полетов уяснить для себя все наши минусы и плюсы, наметить пути исправления ошибок.

Ребята закурили, с наслаждением вдыхая пахучий дымок папирос.

Издалека наш аэродром в этот день, наверно, походил на растревоженный пчелиный рой. То и дело взлетали самолеты, замыкали традиционную «коробочку» и снова садились.

Время от времени руководитель полетов объявлял по радио на стоянки:

— Вниманию техника самолета пятнадцать. При посадке был удар на правое шасси.

— Посмотрим, — отзывался про себя техник пятнадцатого самолета и бежал к тягачу, чтобы отбуксировать самолет на стоянку.

В зонах летчики выполняли пилотажные фигуры, на маршруте шлифовали групповую слетанность. Домой они приходили ровным строем, красиво разворачивались, рассыпались веером.

Осенний ветерок иногда приносил с полосы запах горелой резины. Это кто-то слишком усердно пользовался на посадке тормозами.

Сопоставляя ошибки ведомых, я видел, как они оба различны по своей природе. То, что не удавалось одному, у другого выходило шутя, и наоборот.

— Вас бы сначала засунуть под пресс, а потом снова расколоть — хорошие бы два летчика получились, — пошутил я.

— Значит, нужно учиться друг у дружки, — заметил Приходько.

Неплохо было сказано, только как это далеко от того, что требовал Истомин. А что, если он по старой привычке смотрит на нас, как инструктор училища на курсантов? Курсанты, конечно, вряд ли способны учить друг друга. Не поэтому ли командир эскадрильи слишком опекал нас, слишком мало доверял и совсем не признавал таланта к летному делу. Он любил говорить: авиация — это не «звезды» Покрышкин и Кожедуб; это тысячи рядовых людей.

— Ты хорошо держишь строй, — сказал я Приходько. — Вот и поучи Пахорова. Он поучит тебя стрелять.

— Тут все от глазомера зависит, — сказал Приходько, — и от осмотрительности. И то и другое нужно тренировать. Нужно поставить на земле два самолета строем «пеленг». Точно выдержать между ними дистанцию и интервал, а потом посидеть и в кабине первого самолета, и в кабине второго. Хорошо запомнить, как проектируется с определенного расстояния другой самолет, как видны определенные детали на нем.

«Но глазомер нужен и для стрельбы», — подумал я. Когда я привозил «пустую» пленку после стрельб, Кобадзе замечал:

— Не умеешь правильно определять дальность до цели. Преждевременно открываешь стрельбу.

После полетов он просил техников выкатить мой и свой самолеты на рулежную дорожку и сам учил меня, с какой дистанции нужно вести огонь.

Выходит, глазомер у Пахорова был хороший, и он мог бы хорошо летать строем. Неужели он в самом деле боялся столкнуться?

— Я плохо вижу сзади, — сказал Пахоров, когда я высказал свою догадку вслух.

— Чудак человек, — оживился Приходько, — да ты ослабь в полете привязные ремни, тогда можно будет развернуться всем корпусом.

— А как же садиться?

— Как только выпустишь шасси — триммером сними усилия с ручки управления и снова застопори привязные ремни, — посоветовал я.

— Верно! — сказал за спиной командир эскадрильи. Мы и не заметили, как Истомин подошел к нам. — А вот лейтенант Приходько и впереди не больно хорошо видит.