— А красива наша Матушка-Москва! — сказалъ Кириллъ Семенычъ. — И тяжко въ ней, а привыкъ я къ ней…

— Да, хороша! — скзаалъ Сократъ Иванычъ. — Нашими руками все… по̀томъ нашимъ, трудомъ…

— Трудомъ, — какъ эхо, сказалъ Куртенъ.

— И умомъ, — поправилъ старый рабочiй. — На однѣхъ-то рукахъ далеко не уѣдешь. Такъ-то, Сократъ.

Солнце уже зашло, а они все сидѣли на краю обрыва и смотрѣли на городъ. Клубились сѣрыя тѣни. Городъ затягивало ночнымъ флеромъ.

Потускнѣла исполинская шапка. Вдругъ… бѣлая точка сверкнула… еще… еще… Тамъ и сямъ вспыхивали огоньки электрическихъ фонарей. Казалось, невидимая рука ставила по городу лампады.

— Слушайте!.. тссс… соловей никакъ… тс… …Фюйть… фюйть…

фюйть… тек… тек… трр… тр… тррр…

Надъ рѣкой, въ заросляхъ обрыва, защелкалъ соловей, залился, зачвокалъ… будилъ сладкiя грезы. Пропадала тягота жизни, забывалась тоска.

— Природа!.. — вздохнулъ Кириллъ Семенычъ.

Звѣздочка вспыхнула въ небѣ.

Тррр… чвокъ… чвокъ… — лилась изъ оврага соловьиная пѣсня.

Передъ отъѣздомъ на мѣсто службы Сеня поѣхалъ на родину — навѣстить своихъ и проститься. Станцiя была въ шести верстахъ отъ деревни, и потому пришлось взять лошадь. На передкѣ сидѣлъ унылый мужикъ въ какой-то кофтѣ вмѣсто армяка. Потянулись кочковатыя болотца, перелѣски. Въѣхали на бугоръ, и передъ Сеней открылись родныя мѣста, черная, убогая „Хворовка“, а за ней тощiя поля и болотина на большое пространство.

— Ишь, земля-то какая наша… болото… — сказалъ мужикъ.

— Послушай-ка… Ты, дядя, Николая Сидорова знаешь?

— Ну вотъ… кумъ ему… какъ не знать!..

— Ну, какъ они живутъ?..

— Ничево живутъ… Ево-то, Степанида-то, въ городъ сбирается, въ услуженiе… разочли на фабрикѣ-то. Помочи-то нѣтъ, одни оборачиваются. Д-да-а… Какая жисть-то!.. Сынъ у нихъ, — такъ будемъ говорить, — по наукѣ што-ли пошелъ… — разсуждалъ мужикъ. — По землемѣрной части… Сбился въ Москвѣ-то… Кольки разовъ Миколаю-то наказывалъ: дай ему выволочку. А Миколай-то жалѣетъ ево… да-а… Только, конечно, нонеча родителевъ-то забывать стали… Н-но-о, Сивуха!

Сеня слушалъ и улыбался. Онъ узналъ Семена Рыжаго, своего крестнаго.

— Здравствуй, крестный!.. Не узналъ?..

— Тпррр… — дернулъ вожжами Семенъ и чуть не свалился съ передка.

Онъ обернулся назадъ и выпучилъ глаза.

— Да вы это…

— Да вѣдь я Сеня-то, крестникъ-то твой… Ну что же, дай выволочку!..

— Ну вотъ… шутишь… Рази знаешь ты Сеньку-то?..

— Да я же… чудакъ… И Митревну помню, и бабку Василису.

— Ты?!.. Чудеса… Поди ты… баринъ!.. Ишь, ты, — засмѣялся Рыжiй, показывая съѣденные жолтые зубы. — Фигуристый… ишь ты… а?..

И онъ засыпалъ его вопросами, — кажется, все еще сомнѣваясь, Сенька ли это?

Послѣ замѣшательства первой встрѣчи, недовѣрчивыхъ взглядовъ отца и родныхъ, радостныхъ слезъ матери, когда разошлись сосѣди, Николай сказалъ:

— Такъ, стало быть… гмм… На выдѣлъ, стало быть?.. прощаться прiѣхалъ?

Степанида сидѣла, подперши щеку рукой, и, не отрываясь, глядѣла на Сеню.

— То-есть какъ, на выдѣлъ?

— Да вѣдь что тебѣ здѣсь… за соху не станешь, на фабрику не пойдешь?..

— Да, не пойду. Другое дѣло у меня.

И онъ сталъ говорить такъ, чтобы его поняли эти простые люди.

Николай слушалъ внимательно.

— Да ты бы у насъ, поблизости гдѣ…

— У васъ земство еще не завело агронома. А когда будетъ, я постараюсь перейти сюда. Вотъ скоро, быть можетъ, получите прибавку земли, и тогда ты можешь заняться хозяйствомъ… Я тебѣ помогу. А ты, мама… ты не ходи въ городъ… трудно тамъ… Каждый мѣсяцъ я вамъ высылать буду, буду и сберегать. Года черезъ два я поставлю тебѣ хозяйство, укажу все, и такъ пойдетъ дѣло…

Николай слушалъ, какъ зачарованный. Счастье, о которомъ онъ и мечтать не смѣлъ, сваливалось на голову.

— Придетъ время, и наша „Хворовка“ заживетъ… Болто ваше… его не будетъ…

— Какъ не будетъ?

— Я осушу его вамъ. Не теперь, конечно, а послѣ, когда перейду въ здѣшнее земство. Дѣла впереди много… Я поработаю… Руки у меня есть, здоровья много… Видишь, какiя у меня руки… Твоимъ не уступятъ… Мама!.. погляди, какiя у меня руки! Что ты все плачешь?.. Ты смѣйся!.. Теперь можно смѣяться.