Собрание
вернуться

Шварц Елена Андреевна
Шрифт:

II

ШЕСТЬ БОЛЬШИХ СТИХОТВОРЕНИЙ

ГОСТИНИЦА МОНДЭХЕЛЬ [10]

И. Литвин

Мир наш — гостиница, это известно младенцу, Номер бы дали повыше, чистое полотенце, Дали бы чашку, я б слезы туда собирала, Слышь — монд э хель, переведи, что сказала. Если одно ты наречье возьмешь — то получишь сиянье, Если второе и третье — то злое навек наказанье. Ты надолго ли к нам, в наш отель, постоялая тень? На один только долгий, прерывистый, на один только день. Мир наш — гостиница, это младенцу известно — Он ведь блуждал в коридорах и жил в номерах его тесных. Слезную чашку возьму, выпарю, чтобы кристаллы осели. Я сама солинкой была, да растворили и съели. Раз на Морской в грязной парадной старинной Надпись алмазную вдруг увидала в стекле, буквы крошились: "Я — Елена Блаватская" начертано было, длинный Шел снег за окном, глаза белые в нем залучились — Волчьи не волчьи, не птичьи, не человечьи. "Я здесь была и по этим ступеням спускалась, Снова взойду, а ты мне спускайся навстречу". Хлопнула дверь внизу. Колоколясь, тень подымалась? Снега шакальи резцы и изразцы леденились. Только кажется нам — я одна, я один — Спим мы в постели одной и одно и то же едим. Ближе, все ближе шаги, неужели ты, демоница? О, слава Богу! С опухшею рожей Мимо скользнул, подмигнув, пьяный прохожий. Ты не хозяйка мне, знаю сама свой треножник — Вот он стоит на морозе меж Лахтой и Черною речкой, Дым от него, здесь я и жрица, И черная злая овечка, В жертву приносят ее, а я убегаю, И дрожу, как огонь, изнываю, И "де профундис" ору, И, Боже, Тебя призываю, Белую водоросль рук к небесам воздеваю. Так я до срока жила, но потом понесла от мрака Черное облако, и оно меня поглотило, И затмило мне свет, И милые лица разъело и растворило. Кажется, будто черно, изнутри же оно желто-серо, Кто-то руки мне тянет, любовью спасти меня хочет, Но и его растворят холод и тьма этой ночи. Труп дворняжки — видела — бросили в нашу речку. Кирпичи привязали, ахнула речка всем покровом тонким своим ледяным, Звук был такой, с каким рушится сердце, Когда скажут — "он умер" (о тебе), и становишься сразу нагим. Вот смотри — этак! Вот так — выпроваживают отсюда нас! Вон! И больше не пустят ни в Москву, ни в Двину, ни в Кавказ. Вошла, я помню, в комнату простую — Портьера, коврик, шнур, Луна в окне, ободранные стулья, На потолке разгневанный Амур. И зеркало, в котором видно только Слепое облако и низенький диван, Охота выцветшая, палевые волки И в центре будто пьедестал. А в коридоре охали, зевали Три малолетние цыганки, Они за горничных (вы, девы — Мойры, Парки?) — Всё что-то пряли, штопали, вязали. Всё рожи хрюкали, и коридорный всё лаялся и лаялся со мной, Я думала, что это — просто скука, а это — скука вечности самой. Справа сосед, постучу ему в стенку, Сам он — дракон, но с лицом канарейки, В покер играем мы с ним не на деньги, Денег у нас отродясь не бывало, Душу ему я давно проиграла. Слева тоже живет интересный такой человек — Ноги к шее его прикипели и задралися вверх, Так и скачет пародией на серафима, Говорит — ну куда тебе деться? Ни бумаги, ни вида, Из любого отеля прогонят, ото всех тебе будет обида. Если себя ты не видишь, то как себя вспомнишь? В зеркале нету тебя — так, лишь облако, эфемерида. Ничего — говорю — звезд так мало, а нас очень много, Мы — набор комбинаций, повторений одних, Как лекарство, составлены мы в аптеке небесной, Как смешение капель и сил световых. И вернусь я Луной на Луну, и Венерой к Венере, Не узнают они, пусть разодранной, дщери? Семена мы и осыпи звезд. Я дорогу найду, из ветвей своих выстрою мост. Гостиница, каких, должно быть, много, Я расплатилась, кошелек мой невесом, Поежишься пред дальнею дорогой, При выходе разденут — вот и всё. И упадешь ты — легкий, бездыханный — В своих прабабок и приложишься к цветам, Тропою темною знакомою туманной Всё ближе, ближе — к быстрым голосам. Взвесишь тогда, пролетая, свой день и свой век. Помню — счастлив однажды был мною один человек, Целовал в замерзшие губы рабочую лошадь, что стояла, под грудою ящиков горбясь. В пропасть Вспомнила, падая, В этом круженье, паденье Вспомнился мне еще тот, что в этой гостинице тенью Скользнул, в желтую стенку лбом колотился — Экклезиаст! — это он, тьма от тьмы и тьмой поглотился. Всё я забыла — любовь, вдохновенье и мелкую радость, Только смерть под горой голосила, Да зубами щелкала старость. Экклезиаст! Черный гость, постоялец, вампир! Здесь ты жил? Ну и что же? Чего присосался? Без любви, без креста — вот он, твой мир, Я же — свет и огонь. Сухо он рассмеялся. Отпустите меня! Не хочу! Выезжаю. Проигралась. Всё золото незаметно спустила. А тебе, будущий, знак на окне "мондэхель" вырезаю. Пей из рюмки моей, ешь из миски моей, Мне ж земля не последняя будет могила. Пусть погасла свеча, но огонь всё горит, Я не этого боюсь, неминучего, Я боюсь океана огня хрипучего, Что тихий свет поглотит. Если сладко когда оно было и мило, Это мимотекущее бытие, То когда меня рыбой на трезубце взносило Вдохновение в воздух — вот счастие было мое. Вот прольется микстура, снадобье земное, Или звездное, хлынет к огням седым, Когда я замолчу — запоет ли каменье немое И заноет гуденьем глубоким зубным? Тот же знак — ножку буковки каждой обвивает, как хмель, Крошечный, дрожит в словах, Шепчет бабочка — мондэхель, мондэхель, Вместе ясный свет и темный страх.

10

Если прочесть это слово по-немецки (с французской связкой), выйдет "ясная луна", если же первую часть слова — по-французски, а вторую — по-английски, то: "мир — ад".

КОВЧЕГ

Ковчег тонул во тьме, плясал в волнах. Болталась на воде посылка роковая, В ней жизни меркли семена, И тверд был только Ной, на Слово уповая, Оно во тьме обрушилось, как дождь, — "Погибнут все. Ты не умрешь. И те, кого с собой возьмешь". И на глаза упал чертеж. Рубил, пилил, строгал — теперь (Смолил) меж кровью и водой Законопаченная дверь, И ящиком играет Бог, Как будто львенок молодой. Подымет в небо, а потом В пучину бросит, Со дна достанет, закружит И в пасти носит. Огороженное плывет дыхание, И все певцы его хора Смотрят на Бога и на моря зданье Из-за забора. Всех надо Ною накормить, Всех, кого запер в сундуке: В подвале — тигров, в клетках — птиц, Да и своих на чердаке. А на крыше сидит великан Ог, Привязался — орет во тьму, Он сошел с ума, и ему Просунуть надо кусок. Звери воют, люди вопят, Огромную погремушку выщебетали птицы. Пахнет, как на вокзалах, и змеи свистят, И горят кровавые глаза лисицы. А снаружи звук — как будто кровь, Если уши заткнуть. Пахнет слезами мое изголовье, И не уснуть. Кто в эту мокредь и муть Наш следит путь? Там, где выщербины от звезд, Выколупанных могучей десницей, И дальше еще, где галактики рот Жизнь изблюет (чтоб ей провалиться!), И замкнутся за нею стальные ресницы. Все это время Бог был там — Внутри смоляной коробки, Вздрагивал от Него гиппопотам, Тигр дугой выгибался, робкий. Лапы, жала, рога, хвосты, Клювы, плавники, глаза и губы — Все высвечивалось из темноты, Он не знал, как все это Он любит. Он смотрел из огненного тумана На шерсть, на множество мелких зеркал. О, если б жалость была, гром бы грянул, Все исчезло б, но жалости Он не знал. И на минуту глаза закрыл Он, Примериваясь, как будет без них, Все исчезло, и все уснули, А когда проснулись, ветер стих. И когда их принесло к горе — "Арарат!" — Ной ее позвал, Он не ведал о перерыве творенья, О кратком сне и новой земле не знал — Что они на другом конце мира от прежней, Но с похожею кожей, с вином надежды. Одноглазый Ог ногами болтал. Он-то знал, что все было новым, Что заново их Господь сотворил, Правда, по образцам готовым, И в жилы им новую воду влил. Тяжко на землю спрыгнул Ог, Поскользнулся и замычал, И молча, как вымокший коробок, Ковчег на земле лежал. Первым протиснулся человек, Младенцем, разорвавшим лоно, На эти кроткие черные склоны. О, всякая мать — ковчег! Носила ты живую душу В морях, под ливнями, Все птицы вылетели, на сушу Все звери хлынули. На гору, плавно вырастающую, Они просыпались, как снег, Вздохнуло море, тихо тающее, Как души, к смерти отлетающие: О, всякий человек — ковчег.

COGITO ERGO NON SUM

Взгляд на корабль, на котором

высылали философов-идеалистов в 1922 году

Гудит гудок, гудит прощальный, Корабль уходит, он — неявно — Стручок гороховый, и много Горошин сладких в нем. Или скорее — крошки хлеба, Что резко со стола смела Крепкая чья-то рука Куда-то в сторону ведра, Забвенья, неба. С причала, в кожаном весь, грозный человек Раскинет скатерть синюю в дорогу — Ищите, милые, вы в море Бога, У нас Он не живет, не будет жить вовек. Так Россия голову себе снесла, Так оттяпала, Собственными занесла лапами Залива ледяное лезвиё, Но и в голове, и в тулове Кружились зрачки ее. Голову свою потеряв в морях, Решив: cogito ergo non sum, В бессудной бездне на Бога была руках, В быстрине грозной. Вот философии ковчег Плывет на Запад — ниже-ниже, Он опустился, где всплывет? Должно быть, в лондоне-париже. В Балтийском море в ноябре Бывают бури-непогоды, Как будто сбор шаров бильярдных В коробке бурно носят воды. Я отдаю себе отчет, Что то был мощный пароход, Но тридцать мачт на нем взошло, И полы пиджаков раздуло. И в океан их унесло, Водоворотом затянуло. Видали дикий пароход В Гольфстриме, на Галапагосах, И эти тридцать мудрецов Теперь охрипшие матросы. Труба упала, паруса, Остался остов, И если море — это дух, То разум — деревянный остров, Ковчег, но твари не по паре, Всяк за себя, но вместе все в полет По следу Бога — стайки рыбок, Которых кит невидимый ведет. Корабль встал — кругом все суша, тина, А сам он — вопреки природе — водоем, Оазис в плоской той пустыне, Где здравый смысл сжигает все живьем. Я запустила девять глаз В пространство — чтоб они парили Под килем, в небе, вокруг вас, На мачтах гнезда себе свили И слушали, что говорили. Но различали они только Гудение огня, Да быстро шлепавшую лопасть, И ускользает от меня Корабль в заоблачную пропасть. Я вижу, он летит Во глуби вод, На части его рвет, крутит Водоворот. Я подхожу к морскому берегу И вижу — как наискосок Плывет, раскрыта, книга белая И утыкается в песок.

ВОЛЬНАЯ ОДА ФИЛОСОФСКОМУ КАМНЮ ПЕТЕРБУРГА

(с двумя отростками)

А. Кузнецовой

Почто, строитель многотрудный, Построил ты сей город блудный, Простудный, чудный, нудный, судный, Как алхимический сосуд? Смешал ты ром, и кровь, и камень, Поднес к губам, но вдруг оставил И кинулся в сей тигель сам. Потом уж было не в новинку, И кинул каждый, как кровинку, Жизнь свою в стиснутый простор, И каждый должен был у входа Под зраком злобного мороза Лизнуть топор. И сотни языков упали К твоим вокзалам и садам, И корчились, и щебетали Грядущего ушам. Я занялась игрой простецкой И, может быть, немного детской, Скажу тебе не по-турецки — Где камень — клад. Углём он гибнет в мгле подспудной, Болотистой, багровой, рудной, Пока мертвец. Там, где убитый царь Распутин В кафтане ярко-изумрудном Грызет свой череп, а глазницы Его задвижками закрыты, За ними он — тот камень чудный, Увядший, сморщенный, разбитый. Пройдусь вдоль милых я строений, Вдоль долгих каменных растений, Раздвину я бутоны их — А там такие бродят тени, И лепят бомбы, как пельмени, И взрыва шум еще не стих. Там поп, задушенный мозолистой рукой, И кровь январская под Зимний Течет и вертит, как ковчег. Там Ксения, придя домой, С босых ступней стряхает снег. Что ж, долго я, как червь, лежал, И конь царев меня топтал. Но голос Камня вдруг позвал, И вот я встал перед тобою И от тебя не побежал. Иди же, царь, в "дворец хрустальный" С курсисткой стриженою пить, Тебе меня не победить. Я сердце подниму высоко И выжму в тяжкий твой фиал, Чтоб камень пил во тьме глубокой И о себе пробормотал. Для этого немного надо — Вещицы мелкой или взгляда, Совы, быть может, на углу, Иль просто — чтобы силы ада Крест начертили на снегу.
1
Растет, растет рассвет. Заканчивая опус, Я замечаю — что Лечу давно уж в пропасть. Сама ль оступилась, Скользнула с краю, Иль кто-то подкрался, Толкнул — не знаю. На главе моей тяжесть, На тулове — сталь, Лечу я, вращаясь, Туда, где — Грааль. Унылых скал круженье, Ущелье одиночества, Но это не паденье, А долгое паломничество. Дома встают из тьмы, Тяжелые, как башни, В Святую землю мы Летим, и нам не страшно. Рыцарь паденья, Каменных льдин Перчатку творенья Несет паладин.
2. Где может быть Камень
В глазу грифона, В лапе сжатой льва-исполина, В любви Сфинкса. Вот идет человек, Мозг его — пестрее павлина. Вовсе ему не страшно. Помнит себя и всех он, Возьмет он и прыгнет с башни, Исполняя судьбу ореха.

ЖАРЕНЫЙ АНГЛИЧАНИН В МОСКВЕ [11]

(Миг как сфера)

11

Речь идет об английском враче Елисее Бомелии, который сперва ревностно служил Грозному, изобретая яды для его врагов, а потом, обвиненный в предательстве, был казнен тем мучительным способом, о котором здесь говорится.

1 Пробил колокол к вечерне — Смерти миг для Елисея. Медленно венец из терний Опустился на злодея. Палачи, хоть с неохотой, Привязали его к палке, Развели огонь в палатах: "Царь велел, гори, проклятый. Видно, царь оголодал наш, Хочет редкого жаркого, Хочет каждый день инова, Он на то и государь…" 2 Колокол вечерний длится. В этот миг Адам, отец наш, Скользнув по времени древу (И душа еще нерожденная — позднего сева петербургская птица — по ветке напева), — смотрит внутрь — и дивится. Во времени чужом нету прав у нас — немы, Не говоря уж о том, что не мы. Дух чужой мерцает в круглом флаконе, И там пляшет бесенок — сын сатаны. 3 При конце заката, на острове — в пустыни Молит Бога обо всех святой отшельник, О немой и говорящей твари И о мертвых, что молчат так громко. "Кто бы в мире крест сей миг ни нес — Дай немного от его мне доли". Он хватает долю, как мурашка, И бежит в убогую пещерку. А тому, кто в этот миг вертелся Как перегоревшее жаркое, Сон был послан — что во сне он жарим, А проснется — радость-то какая! 4 Пробил колокол к вечерне. Вздрогнул царь в постели, древний Византийский список бросил И, покряхтывая, встал. Целый час уже, наверно, С аглицким стеклом читал. И устал — пора к вечерне. В клетке у окна певец Застонал и вдруг заохал, Византийская парча Передернулась сполохом. — "Вы, там! Потише жарьте бусурмана, Велю я жить ему до самого утра". Как бы по Божьему веленью Спускалась ярость на царя. — "Не против плоти наши боренья, Но пусть злобесный в плоти пострадает! Когда б не матушка, не плоть, За что и душку уколоть?" — Хихикнул. Испугался — ну как бес Мне в душу выползнем залез? Нет, это страшный огнь небес. Как по стене прорезалась черта И через душу, через сердце — слева — Шипящий раскаленный камень гнева — В ночь бархатную живота. И воздух, комната — все будто закипело, И это Божие, не человечье дело. 5 Бояре, затворясь, бормочут: яда Он не жалел для нас, и так ему и надо. Колышет ветер крепких слов ботву, А в корне их: пора, пора в Литву. 6 Где зори не слышно вечерней, В избушке замшелой Волхв вертит фигурку, на ней корона. Он ей пронзает сердце восковое И стона ждет, но не услышал стона. Швыряет в кадку, где пасутся черви. Еще не вычерпал всю бочку виночерпий И царской жизни темное вино. Еще он правит, и мантия еще струится с плеч, Но проклят нами он давно, Его заждались смерть и печь. 7 А там вдали — где остров Альбион, Сестре Бомелия приснился страшный сон. 8 Шел снег во тьме. Из церкви слабо Сквозило тихое томительное пенье. Рыбарь вез мерзлых щук, и на ухабах Они стучали, как поленья. 9 Когда же сняли головню еще живую И, веки приоткрыв, она шепнула: "Oh, my Lord", То солнце глухо-красное скользнуло Быстрей, чем можно, под московский лед.

ПОРТРЕТ БЛОКАДЫ

ЧЕРЕЗ ЖАНР, НАТЮРМОРТ И ПЕЙЗАЖ

1. Рассказ очевидца (жанр)

Мимо Андреевского рынка Шел в блокаду человек. Вдруг — невероятное виденье: Запах супа, супа привиденье! Две крепкие бабы В тарелки суп наливают, Люди пьют, припадают, Глядя себе в зрачки. Вдруг милиция — Из рук тарелки выбивает, В воздух стреляет: Люди, вы едите человечину! Человетчину! Бабам пухлые руки заломили, На расстрел повели, Они шли и тихо выли, И из глаз их волчьи лапы Воздух рыли. Не успел насладиться прохожий. Птица клюет с земли — ей же хуже. И пошел, перешагивая чрез мертвых Или их обходя, как лужи.