Собрание
вернуться

Шварц Елена Андреевна
Шрифт:

февраль 1995

НА ВЫСОТЕ

Бог мог быть камнем или растением…

Оккам
Парус опавший в груди трепещет. Где же воздух — слабый, дольний, Грязный — где же он теперь? Штурвал глазницы вещей В муке кружится — и кажет дверь. Там висит кристалл зеленый, Как прозрачный чистый лоб, От него сквозь купол льется Красноватый ясный столб. И — в его прозрачной волне Парит без усилья Бабочка на краю, на дне С черепами на пыльных крыльях. Этот Камень светлый, страшный Перевешивает мир. Он — живой, всегда кругами Ходит стража, шепчет плавно клир. Господи, я вспомню Имя. Имя есть во всех церквах. Ты висишь здесь, как на дыбе, В немоте и на цепях. И разве я — служитель горний, А не пролилась как вода, Что Ты тропою потаенной Привел меня наверх сюда? Спаси же Ты своих увечных, Свое больное — иль нельзя? — Что Ты висишь в пещере вечной, Как отвердевшая слеза.

1994

" Как стыдно стариться — "

Как стыдно стариться — Не знаю почему, Ведь я зарока не давала Не уходить в ночную тьму, Не ускользать во мрак подвала, Себе сединами светя, Я и себе не обещала, Что буду вечное дитя. Но все ж неловко мне невольно, Всем увяданье очевидно. Я знаю — почему так больно, Но почему так стыдно, стыдно?

1994

БЛАГАЯ ВЕСТЬ ОТ ЧЕТЫРЕХ ЭЛЕМЕНТОВ

Как радуга мелькнет и верба расцветет Трепещущей голодною весною — Тогда состав мой понимает весь: Что есть Евангелье иное. Четыре древние Евангелья живут, И ими сокровенно жизнь цела: Вода, Огонь, и Воздух, и Земля Несут Тельца, Ягненка и Орла. Когда-то прошептала мне Пчела, Что воздух жив, которым Бог дышал. Подстрижен ветер, и еще он пьян Вином, которое во тьме была вода. Ночь горняя — не ночь, а Иоанн. И влага шумная всё помнит Океан, И капля хладная воды крещальной Скользнула с плеч, упала в Иордан И стала там жемчужиною тайной. И, розовея там, на дне веков, Она вдруг засветилась, загорелась, И тут Вода с Огнем сплелись и спелись, Огонь поплыл рекой среди песков. Как будто бы Марк и Лука Срослись спиной, а пересохшими губами Шептали вместе, влажными глазами Смотрели в небо, рыб держа в руках. Когда-то две чудесных рыбы, Собой пять тысяч накормив, Жар крови в них собой затмив, Вдруг в саламандры обратились. Земля оседлая зашевелит плечом, Она живет — по ней ступал Господь. Она освящена — в ней спит Адам, Как зерна в ней прозябнет плоть. Огонь священный жив, он, под землей горя, Как Лазарь заметался в пеленах, И вместе сразу Пламя и Земля На четырех бормочут языках. Орел захлопал крыльями, Заклекотал Матфей, На землю кровь лилась из ран, Земля мычала. Шел ангел средь мечей. В одежде, сшитой из живых ночей, Неумиравший вьется Иоанн… Когда касался дождь его плечей, То становился осиянным, А Время все растет, а из него — Четыре нераздельных неслиянных.

1994

ДЕВОЧКА И КРЫСА

Девочка шла с крысой на плече, Крыса распласталась, как погон. Этому никто не удивлялся, Потому что это — древний сон. Крыса живо-живо посмотрела, Гладит девочка ей корнеплодный хвост, А сама — серее, чем картошка, Не пошла еще ни в цвет, ни в рост. Снег их кроет сереньким пушком, Удивляясь древности союза, Крыса дышит в тонкое ушко — (Но напрасно) — как немая Муза.

1994

КОЛОДЕЦ-ДУБ

Пробился ключик посреди Пустого дуба, Он поднимается весной До среза, где была вершина, Да молния ее сожгла. В колодец этот возвышенный Посмотрит птица, пролетая, И забывает — где юг, север, Да и зачем сей глаз мерцает. И говорят — в году раз ночью Там что-то будто вдруг вскипает, Оттуда с шумом, плеском, пеньем Всплывает лешая русалка, На мир посмотрит — и обратно Несется вниз в жерло глухое. И я кругами там ходила, Как кот прозрачный и ученый, И думала: сей дуб есть образ Безумца, пифии, пророка.

декабрь 1994

ТОРГОВКА

У ног Обводного канала Она баранкой торговала. В ее лице (их было целых три) — Одно белело круглое, как рама, Другое из него одутло выступало, А третье — просто пятачок, Бутон или густой цветок. Который не приманит никогда Пылящих мимо насекомых, И полувдвинутой трубой Смотрела в окна незнакомых, В закатное нагое солнце, Пот утирая полотенцем.

1994

ЗАРУБЛЕННЫЙ СВЯЩЕННИК

В церковь старушка спешит (Непременно надо согбенную), Ворона кричит через размокший снег, Со слезой радуется Здешний навек человек. Тает в углу мертвец С молитвой, ко лбу прилипшей, Может, впечатается в кость И отпрянут духи под крышкой. Священник, погибший при начале конца, Похожий на Люцифера и Отца, Немного светский и слишком деятельный, Но избранный в жертву (назло чертям?), Может, кровью своею — верите ли? — Пропитает ворону, старушку и храм. Снег не просыплется больше в юдоль, Разве снизу пойдет — от земли — в январе? Наша скоро утихнет боль, Но выступит соль на топоре.

1992

ЗАБРОШЕННАЯ ИЗБУШКА

Печален старичок, допив настой на травке, И думает коту, лежащему на лавке: Ты знаешь, деточка, зверек пушистый, Что вечер настает февральский, скорый, мглистый? Что все давно недвижны, кто помнили о нас, Забудем же и мы их в ночной и снежный час. — Последняя чекушка допита, и теперь Заклеена морозом, насмерть зальдела дверь, И в окна льется синева, вразмешку с пеной. Мы будем так лежать — и разомкнутся стены, Покуда потолок не отворит нам путь, По льдистой колее куда-нибудь, Промерзлый домовой нас поцелует в лоб. И сыплет снег не в гроб и не в сугроб.