— Впрочем, вы сами знаете, мне нечего скромничать. Наконец, вам предлагали встать, заложить руки за спину, выпрямить, вернее — выпятить грудь, поднять голову, сделать улыбку, «освободить гортань» и спеть гамму. Вы не очень хорошо представляли себе, как это можно освободить гортань, которая вообще ничем не стеснена, но вы становились серьезным и начинали издавать звуки.

После нескольких минут пробы вас уверяли, что ваш звук, к несчастью, «целиком сидит в горле», как будто он должен сидеть в локте, что вы плохо ощущаете боковушки щек или спину, но что все это при «правильной итальянской методе легко исправимо». При этом ваш голос оказывался исключительно красивым и полнозвучным. Нагнитесь — и вы при помощи именно этой старушки и ее метода подымете свое счастье...

В толпе этих божьих старушек почти терялись те немногие педагоги с большими сценическими именами и опытом, которые из года в год давали русской оперной сцене немало хороших кадров, хотя количество жертв и у них было велико...

Примечательно, что и тогда в печати раздавались голоса о необходимости организовать проверку педагогов, учредить над ними какой-то контроль. Как мы знаем, лед не тронулся и через полвека...

Все эти педагоги были в своем большинстве заражены итальяноманией и заражали ею своих учеников. Я побывал на пробе у многих таких чародеев и основательно к ним присмотрелся.

Читая о грандиозных успехах наших корифеев в Италии, мы все полагали, что их успех оказался возможным только потому, что от Шаляпина до Дейши-Сионицкой и от Собинова до Бронской все поют по итальянской системе. Настоящих же признаков этой системы мы все вместе и каждый порознь одинаково не понимали. Никто из нас и не подозревал, что многие педагоги с итальянизированными фамилиями, всякие Карини из Игнатьева и Альбони из Громова, на деле итальянской школы и не нюхали и потому, хотя они и пересыпали свою речь итальянскими пословицами, исправляли или губили голоса независимо

<Стр. 85>

от какой бы то ни было школы вообще, а исключительно в зависимости от умения или неумения слышать певческий голос.

Наслушавшись комплиментов своему голосу, я стал мечтать о проверке его где-нибудь в большом помещении и на публике. Случай скоро представился.

Шла бесславная русско-японская война, и каждое поражение на фронте усиливало и активизировало революционные силы в стране. Во многих городах, в том числе и в Киеве, начались уличные демонстрации против царского режима. Им сопутствовали и студенческие волнения.

Одна студенческая демонстрация состоялась в ярко-солнечный весенний день. В ней приняли участие и рабочие и интеллигенция. Из-за невероятного скопления народа движение на Крещатике почти прекратилось. Полиция растерялась и вначале бездействовала, но когда какая-то группа людей навалилась на трамвай и перевернула его, полиция встала «на защиту порядка» и начала хватать в первую очередь студентов; к часу дня их было арестовано изрядное количество.

Немедленно образовались кружки из родственников, друзей и сочувствующих, и было решено в тот же день организовать несколько концертов в частных домах силами любителей, чтобы собрать в пользу студентов какие-нибудь деньги. Знавшие, что я балуюсь пением, пришли и ко мне с приглашением принять участие в таком концерте. Я, разумеется, согласился.

В десять часов вечера меня привели в квартиру одного известного зубного врача, жившего в самом центре Крещатика, против Фундуклеевской улицы. Городовых и «гороховых пальто» на тротуарах слонялось множество. Тем не менее билеты продавались тут же, из рук в руки, буквально у них на глазах. Какой-нибудь юноша, чаще всего студент, подходил к фланирующей парочке и скороговоркой выпаливал:

— Два рубля билет в пользу арестованных студентов. Чудесный концерт. Вот в том доме.

В бедных кварталах (на Демиевке, Куреневке или по ту сторону Днепра — на Слободке) билет стоил рубль, а то и полтинник. Зал на сорок-шестьдесят человек заполнялся за какие-нибудь полчаса до отказа, и я не помню, чтобы такой концерт когда-нибудь «провалился», то есть был вовремя обнаружен полицией. Изредка она появлялась

<Стр. 86>

на месте происшествия, но совершенно по-опереточному, то есть когда уже никаких следов концерта и крамольного действия обнаружить не удавалось.

В концерте, в котором я участвовал, выступали такие же, как я, любители или «губители» искусства, как нас тогда называли. Но мы были молоды, а публика знала, что не в нас дело, и была чрезвычайно снисходительна.

В перерыве ко мне вплотную подошел близорукий студент и сказал: «Спасибо, товарищ». Тут же он извлек из-под своей куртки палочку с прикрепленным к ней плакатиком, на котором жирным шрифтом было написано: «На гроб Николаю II». Я не успел оглянуться, как палочка оказалась воткнутой мне за жилет, а плакатик распластался у меня на груди. «Ну, живее!» — прошептал студент и сунул мне в руку полу моего собственного сюртука. «Не просыпьте», — прошептал он еще раз и повел меня по рядам. Я сделал из полы сюртука нечто вроде корытца, и туда довольно обильно, как мне казалось, посыпались деньги.

Через десять минут деньги были подсчитаны, итог объявлен с эстрады, был подписан какой-то акт, студент исчез, и концерт возобновился.

Как только он кончился, другой студент появился на эстраде и тоном, не допускавшим никаких возражений, скомандовал:

— Немедленно начать танцы. Расходиться небольшими группами, без шума. — Тут же он сел за рояль и заиграл вальс.

Последние гости разошлись около часу ночи, а часам к двум нагрянула полиция. Хозяин встретил ее в шлафроке и пожурил околоточного: как, мол, тот мог сомневаться, что это был просто очередной журфикс?