вдруг ощутил, насколько одинок,

затерян в этом времени. Оно

стояло в виде звёзд над гулкой бездной,

над этою дорогою железной,

растягивая ночи полотно,

и было неподвижно. Я искал

какой-нибудь предмет в окрестном мраке,

знамение. Но мир был одинаков

и ничего уже не предвещал.

В нём зарождались песни здешних мест —

протяжность, монотонность, заунывность,

безвыходность. “Так вот она — Пустыня”, —

я снова с удивленьем произнёс,

и двери распахнул, и видеть мог —

соседний путь змеился возле ног.

Чего тогда ждала моя душа?

В какую заглянуть мечтала бездну?

Я, заспанную память тормоша,

ищу ответ и вижу — бесполезно.

И остаётся веровать, что жив

способностью испытывать порыв

отчаянья, и безотчётный страх

пред Вечностью, мерцающей впотьмах.

* * *

Прощай. Будь проклят твой февраль.

Достать чернил и в слёзы,

невольно укрупняя даль

бракоразводной прозы,

переходя из света в тень,

уже преддверье мрака,

в день смерти Пушкина и в день

рожденья Пастернака.

Прощай, любимая, и так

мы слишком долго были

близки. Сквозь влажный полумрак,

где мрамором светились

изгибы рук твоих и плеч,

пройду как Летним садом.

Ни первых, ни последних встреч

мне от тебя не надо.

Прощай. Будь проклят город твой,

продажный и спесивый.

По горло сыт твоей Москвой

чиновной, праздной, лживой.

Зачем с тобою под венец

я шёл? И сам не знаю

Сюда я больше не ездец.

Пиздец, моя родная!

* * *

Море моё шумело, пело.

И в глубине, давя перепонки,

море мной обладать хотело.

Впрочем, зачем ему мёртвое тело?

И отступало, вволю натешась,

и выползал я на грубый берег,

этой солёной водой наевшись.

Мне никогда не открыть Америк.

Даже какого-нибудь пролива

между забытыми островами

я не открою. И карт красивых

не нарисую. И сквозь цунами

не проплыву, Хейердалу равный.

И не варяг я по самой сути.

Просто стою под луной кровавой

у океана на перепутье.

<