3

«О, ска­жи­те, кто это пер­вый объ­я­вил, кто пер­вый про­воз­гла­сил, что че­ло­век по­то­му толь­ко де­ла­ет па­ко­сти, что не зна­ет на­стоя­щих сво­их ин­те­ре­сов; а что ес­ли б его про­све­тить, от­крыть ему гла­за на его на­стоя­щие, нор­маль­ные ин­те­ре­сы, то че­ло­век тот­час же пе­ре­стал бы де­лать па­ко­сти, тот­час же стал бы до­б­рым и бла­го­род­ным, по­то­му что, бу­ду­чи про­све­щен­ным и по­ни­мая свои на­стоя­щие вы­го­ды, имен­но уви­дел бы в до­б­ре соб­ст­вен­ную свою вы­го­ду, а из­вест­но, что ни один че­ло­век не мо­жет дей­ст­во­вать за­зна­мо про­тив сво­их соб­ст­вен­ных вы­год, след­ст­вен­но, так ска­зать, по не­об­хо­ди­мо­сти стал бы де­лать доб­ро?» /Дос­то­ев­ский. За­пис­ки из под­по­лья.— ПСС, т. 5, с. 108/.

По­ра­зи­тель­но, что на про­стран­ный ри­то­ри­че­ский во­прос Дос­то­ев­ско­го су­ще­ст­ву­ет, на­сколь­ко мож­но су­дить, точ­ный от­вет. Пер­вый (или один из са­мых пер­вых), ут­вер­ждав­ший то­ж­де­ст­во зна­ния с доб­ро­де­те­лью, а доб­ро­де­те­ли с вы­го­дой,— был Со­крат. До не­го — не­лиш­не вспом­нить — на­ме­кал на это змей, ко­то­рый был хит­рее всех тва­рей. Но, мо­жет быть, до при­ше­ст­вия афин­ских муд­ре­цов че­ло­ве­че­ст­во уме­ло из­вле­кать урок из па­де­ния пра­щу­ра, со­блаз­нен­но­го зме­ем...

Со­крат же в бе­се­де с Про­та­го­ром ри­то­ри­че­ски во­про­шал, вер­но ли, «...что зна­ние пре­крас­но и спо­соб­но управ­лять че­ло­ве­ком, так что то­го, кто по­знал хо­ро­шее и пло­хое, ни­кто уже не за­ста­вит по­сту­пать ина­че, чем ве­лит зна­ние, и ра­зум дос­та­точ­но си­лен, что­бы по­мочь че­ло­ве­ку?

— Ка­жет­ся,— ска­зал Про­та­гор,— де­ло об­сто­ит так, как ты го­во­ришь, и при­том ко­му дру­го­му, а уж мне-то стыд­но бы­ло бы не ста­вить муд­рость и зна­ние пре­вы­ше всех че­ло­ве­че­ских дел.

— Пре­крас­но ты го­во­ришь и ис­тин­но /.../, но ты зна­ешь, лю­ди боль­шей ча­стью нас с то­бой не слу­ша­ют и ут­вер­жда­ют, буд­то мно­гие, зная, что луч­ше все­го, не хо­тят так по­сту­пать, хо­тя бы у них и бы­ла к то­му воз­мож­ность, а по­сту­па­ют ина­че...» /Plato, Prot./

Со­крат шел и даль­ше. По Шес­то­ву, ему бы­ло при­су­ще убе­ж­де­ние, что «...с хо­ро­шим че­ло­ве­ком не мо­жет при­клю­чить­ся ни­че­го дур­но­го» /92/.

Эта пе­ре­клич­ка че­рез про­пасть двух с по­ло­ви­ной ты­ся­че­ле­тий, этот ан­та­го­низм Со­кра­та и Дос­то­ев­ско­го бы­ли, кста­ти, за­ме­че­ны од­ним ис­сле­до­ват­лем Со­кра­та /см. Ф.Х.Кес­си­ди. Со­крат.— М., 1976, с. 126-127/. Ис­сле­до­ва­тель как раз и ссы­ла­ет­ся на «За­пис­ки из под­по­лья». Но вот на что ни он, ни да­же про­ни­ца­тель­ней­ший Шес­тов не об­ра­ти­ли вни­ма­ния: на от­но­ше­ние точ­ки зре­ния Со­кра­та и точ­ки зре­ния Дос­то­ев­ско­го на то, что «мно­гие» (или да­же тол­па: oiv polloiv) не со­глас­ны с ним — то Дос­то­ев­ско­му при­хо­дит­ся над­ры­вать­ся, бить­ся го­ло­вой о сте­ну, что­бы до­ка­зать об­рат­ное. И ге­рой-то «За­пи­сок» име­ну­ет­ся «па­ра­док­са­ли­стом»... Яс­но, что в «об­щем мне­нии» (по край­ней ме­ре — сре­ди об­ра­зо­ван­ных) за вре­мя с V в. до Р.Х. по XIX в. от Р.Х. про­изош­ла на­стоя­щая ре­во­лю­ция.

Но прав и Шес­тов: не­со­мнен­но, что про­стых, да­ле­ких от фи­ло­со­фии лю­дей ре­во­лю­ция эта поч­ти не кос­ну­лась.— «Са­мо­му глу­по­му че­ло­ве­ку до­под­лин­но из­вест­но, что мож­но быть знаю­щим и в то же вре­мя по­роч­ным, рав­но как не­ве­же­ст­вен­ным и вме­сте с тем свя­тым» /82/.— Не толь­ко «са­мые глу­пые» лю­ди пре­неб­рег­ли дос­ти­же­ни­ем афин­ской куль­тур­ной ре­во­лю­ции. Шес­то­ву яс­но, что «...ко­гда Ари­сто­тель на­стаи­вал, что для бла­жен­ст­ва не­дос­та­точ­но од­ной доб­ро­де­те­ли, а ну­жен не­кий minimum жи­тей­ских благ, он за­щи­щал­ся про­тив Со­кра­та» /92/.— Ари­сто­тель бо­лее трез­во, бо­лее «обы­ва­тель­ски» на­стро­ен, не­же­ли Со­крат... И, тем не ме­нее, факт ос­та­ет­ся фак­том: ду­маю­щие лю­ди по­шли (нуж­но ли уточ­не­ние: «по­шли» глав­ным об­ра­зом тео­ре­ти­че­ски!) за Со­кра­том.

«Но как же слу­чи­лось, что от Со­кра­та бы­ло скры­то то, что от­кры­то обык­но­вен­но­му здра­во­му смыс­лу? Ни­ко­му не­охо­та спра­ши­вать» /82/.— Ме­ж­ду тем Бог ос­те­ре­гал Ада­ма: смер­тию ум­решь. Ме­ж­ду тем са­мо уст­рой­ст­во по­зна­ния (как уже бы­ло по­ка­за­но) овея­но мерт­вя­щим ду­хом не­об­хо­ди­мо­сти и при­ну­ж­де­ния. Со­крат ви­дел даль­ше, не­же­ли Ари­сто­тель, и дерз­но­вен­нее сту­пал ту­да, ку­да трез­во­му Ари­сто­те­лю сту­пать ка­за­лось не­уме­ст­ным. Со­крат сто­ял бли­же и от­но­сил­ся не­по­сред­ст­вен­нее к ис­ку­ше­нию змея. В глу­би­не ду­ши он не мог не соз­на­вать, что ес­ли зна­ние — это доб­ро­де­тель (т. е., ес­ли доб­ро­де­тель за­клю­че­на в зна­нии), то ни­че­го, кро­ме це­пей не­об­хо­ди­мо­сти, кро­ме при­ну­ж­де­ния, кро­ме ги­бе­ли (смер­тию ум­решь!),— доб­ро­де­тель эта при­нес­ти не мо­жет. И ко­гда он учил, что доб­ро­де­тель — это бла­го, он ду­мал, что как благоче­ло­век долженвос­при­ни­мать то, что «с не­об­хо­ди­мо­стью» вы­те­ка­ет из при­ро­ды по­зна­ния: му­че­ния, пыт­ки, смерть... Со­крат — по­сле­до­ва­тель­ней и сме­лей Ари­сто­те­ля. Путь по­зна­ния был из­ме­рен им до кон­ца. Ло­ги­ку не­умо­ли­мых со­мо­оче­вид­но­стей и он­то­ло­гию рав­но­душ­ной не­об­хо­ди­мо­сти до­пол­ни­ла эти­ка бес­силь­ной по­кор­но­сти. Гор­ды­ня лишь по­слу­жи­ла мас­кой... И дру­гой эти­ки ра­цио­на­лиз­му впредь на ты­ся­че­ле­тия не бу­дет да­но.

«Его (Со­кра­та.— А.С.) убе­ж­де­ние, что с хо­ро­шим че­ло­ве­ком не мо­жет при­клю­чить­ся ни­че­го дур­но­го, как и его твер­дая ве­ра, что зна­ние есть доб­ро­де­тель — мно­гим ка­зав­шие­ся вы­ра­же­ни­ем на­ив­но­го и бла­го­душ­но­го оп­ти­миз­ма,— скры­ва­ли под со­бой са­мую страш­ную и жес­то­кую «ис­ти­ну», ка­кую ко­гда-ли­бо при­ни­ма­ла в се­бя че­ло­ве­че­ская ду­ша» /92/.

«Змей не об­ма­нул че­ло­ве­ка. Пло­ды с де­ре­ва по­зна­ния до­б­ра и зла, т. е., как нам обя­за­тель­но ис­тол­ко­вы­вал Ге­гель, ра­зум, чер­паю­щий из са­мо­го се­бя, стал прин­ци­пом фи­ло­со­фии на все вре­ме­на» /91/.— Ме­ж­ду тем фи­ло­со­фия ста­ла в стран­ное от­но­ше­ние с те­ми во­про­са­ми, ко­то­рые она дерз­ко бра­лась ре­шать, с кор­не­вой ос­но­вой ме­та­фи­зи­ки и эти­ки.— Есть ли Бог? Бес­смерт­на ли ду­ша? Сво­бод­на ли че­ло­ве­че­ская во­ля? — Не все, как Со­крат ре­ша­лись ос­та­вить че­ло­ве­ка в со­стоя­нии бспо­мощ­но­сти (вспом­ним, как у са­мо­го Со­кра­та це­пе­не­ли но­ги пе­ред кон­цом...) рав­но­душ­ной и бес­по­щад­ной jjAnaѕgkh, пря­мо го­во­ря или хо­тя бы на­ме­кая, что Бо­га нет, ду­ша унич­то­жи­ма и во­ля по­ра­бо­ще­на. Не­мно­гие вслед за Пла­то­ном ос­ме­ли­ва­лись «дер­зать на все». Боль­шин­ст­во мыс­ли­те­лей не соз­на­ва­ли до кон­ца или не при­зна­ва­ли от­кры­то страш­но­го «по­слев­ку­сия» пло­дов с де­ре­ва по­зна­ния до­б­ра и зла. В Боль­шой /см. 1187а/ и Ни­ко­ма­хо­вой /см. III. 7/ Эти­ках Ари­сто­тель да­же пы­та­ет­ся от­стаи­вать про­тив Со­кра­та сво­бо­ду во­ли (не­у­же­ли не до­га­ды­ва­ет­ся, что «не слу­шаю­щая­ся убе­ж­де­ний» jjAnaѕgkhде­за­вуи­ру­ет его...).

Дух дер­за­ния, обая­ние пря­мо­ты все же до кон­ца не по­ки­да­ли эл­ли­нов. Мо­ло­дость ли то­гдаш­не­го ми­ра, кров­ная ли тя­га к кос­мо­су, а мо­жет быть — не­оп­ро­бо­ван­ность даль­ней­ших пу­тей фи­ло­со­фии,— со­об­ща­ли эл­ли­нской мыс­ли не­ис­тре­би­мый он­то­ло­гизм, дар го­во­рить о ми­ре, не за­мы­ка­ясь в аб­ст­ракт­ном про­стран­ст­ве ум­ст­вен­ных игр. А но­во-ев­ро­пей­ская фи­ло­со­фия про­жи­ва­ла в ми­ре од­рях­лев­шем; рас­цвет ее на ру­бе­же по­за­прош­ло­го и про­шло­го сто­ле­тий был за­брыз­ган кро­вью бе­зум­ных ре­во­лю­ций; ус­та­лая Ев­ро­па все боль­ше раз­оча­ро­вы­ва­лась в сво­их мыс­ли­те­лях, а жизнь ре­ши­тель­но не же­ла­ла счи­тать­ся ни с ка­ки­ми фи­ло­со­фия­ми. Строй­ный кос­мос эл­ли­нов обер­нул­ся разъ­я­тым на час­ти мерт­вым ма­те­риа­лом ес­те­ст­вен­ных на­ук, ко­то­рый еще име­но­ва­ли за­чем-то при­ро­дой. Да и са­ма по се­бе фи­ло­со­фия ис­пы­та­ла на тяж­ком пу­ти по­зна­ния че­рес­чур боль­шое чис­ло раз­оча­ро­ва­ний — и на­сту­па­тель­ный пыл эл­ли­нов, по­ся­гав­ших на де­ре­во жиз­ни, за­мет­но по­вы­вет­рил­ся... Так или ина­че, но­во-ев­ро­пей­ская мысль не толь­ко без­воз­врат­но по­рва­ла с Ие­ру­са­ли­мом, но и дух Афин ка­та­ст­ро­фи­че­ски из­мель­чал в ее рус­ле.