Шрифт:
Шестов говорит: нужно различать те случаи, когда постановка вопроса уместна, и те, когда она неуместна, — а поэтому не дает желаемого результата. Две маленькие главки в книге Шестова так и называются: «Неуместные вопрошения»; «Еще о неуместных вопрошениях».
«Нам кажется, что спрашивать всегда уместно, что путь к истине идет через вопросы. Мы спрашиваем, какова скорость звука, куда впадает Волга, сколько лет живет ворон и т. д. без конца и, как известно, получаем на такие вопросы очень определенные ответы и считаем эти ответы истинами. И сейчас же далаем заключение: на тысячи, миллионы наших вопросов мы получили ответы, содержащие в себе истины,— значит, чтоб получить истину, нужно спрашивать. Поэтому мы спрашиваем — есть ли Бог, бессмертна ли душа, свободна ли воля (три вопроса, к которым, по Канту, сводится вся метафизика), заранее убежденные, что и на этот раз, если не станем спрашивать, у нас не будет истины» /234/.
Между тем ответ на вопрос о скорости звука возможен, и ответ этот удовлетворяет наше любопытство. Тогда как вопрошавшие о Боге, душе, свободе — «...не получают никакого ответа, несмотря на самые настойчивые вопрошания — или получают совсем не те ответы, на которые они рассчитывали. И поделом — зачем спрашивали! Разве можно кому-нибудь или чему-нибудь передать свое право на Бога, на душу, на свободу. А ведь, спрашивая, это право мы передаем кому-то! И кому? Кто тот, кто выманил или похитил у нас нашу душу и нашего Бога?» /234/.
Разум хитер (как многие лентяи и трусы; как хитрейшая изо всех тварей в книге Бытия). И, как нельзя доверить разуму — «критику разума» (о чем уже было сказано), — так, тем более, нельзя предатьсуду разума единое на потребу.
Логика — ядро гносеологии; какова же ее судьба в той буре, которую в теории познания поднял Шестов? И на этот счет мысли Шестова необыкновенно впечатляющи.— «Способны ли мы проявлять такую решимость, так (отказавшись от вопрошания.— А.С.) осуществить свободу воли, которой нас прельщали философы? Или лучше: хотим ли мы такой свободы? Такой свободы, чтоб и законы тождества и противоречия и сама jjAnaѕgkhу нас на посылках(курсив мой. — А.С.) были?» /41/ — То есть: не «отменять» логику, но — преобразовать ее функции. Превратить логику в нечто относительное, осознать ее как сотворенную, как зависимую от веры, от творческого акта, от воли Бога.
Законы противоречия и тождества, к примеру, могут оказаться и весьма ценными на службеу «второго измерения мышления».— «Орфей утверждал, что Эвридика есть Эвридика и всякая другая женщина не есть Эвридика. И, волей Орфея, в этом случае закон противоречия становится «непоколебимейшим принципом» /257/.
Пожалуй, наиболее выразительно о законах логики Шестов говорит таким образом: в обновленной религиозной философии они «...перестают быть законами и превращаются в исполнительные органы(курсив мой. — А.С.)...» /41/.
И вот цель.— «Мыслить, не оглядываясь, создать «логику» не оглядывающегося мышления — поймет ли когда-нибудь философия, поймут ли философы, что в этом первая и насущнейшая задача человека,— путь к «единому на потребу?»
/271/.
Все это — далеко не пустые слова, не благие пожелания и не отвлеченные положения. Гносеологический переворот Шестова чрезвычайно конкретен, разработан до мельчайших деталей. Он затрагивает гносеологию и логику до глубин, до самой техники мышления. Следует отнестись к этому с исключительной серьезностью.
« Приблудившиеся мысли.Иногда упорно стоит перед вами и не уходит мысль, которая ясно (так в тексте.— А.С.) пришла откуда-то извне и ничем не связана с теми переживаниями, которые обычно дают материал для ваших мыслей. Но не спешите гнать ее, какой бы чуждой и странной она вам ни казалась. И не требуйте от нее доказательств законности ее происхождения» /254-255/.
Философ (рационалист) ужаснется такому подходу к делу. Гегель, например, писал: «Когда я мыслю, я отказываюсь от моей субъективной особенности, углубляясь в предмет, предоставляю мышлению действовать самостоятельно, и я мыслю плохо, если я прибавляю что-нибудь от себя». /Энциклопедия философских наук, т. 1. Наука логики, § 24, прибавление 2-е.— М., 1975, с. 124/.— Или, того хлеще: «...для науки важно не то, что у человека в голове, а то, что он высказывает» /Философия религии, т. 1.— М., 1976, с. 67/.— Гегель целиком за всеобщего «познающего субъекта» и против «отсебятины». Добро бы еще, однако, Шестов защищал мысли, полученные «от себя» или «из головы». Тогда оставался бы какой-то шанс отыскать подобие системы/ «Философствование без системыне может иметь в себе ничего научного...» — тоже, разумеется, Гегель. Энциклопедия, т. 1, § 14, примечание.— Указ. изд., с.100/. — Но Шестов защищает мысли, пришедшие даже не «от себя», но — вообще Бог весть откуда...
Показательно, что Шестов тут же делает оговорку. Даже эта великая свобода не должна превращаться в догму. Все должно осознаваться в жизненной конкретности.— «Только не делайте обобщения: не все незаконные дети близки нам, а лишь некоторые. И не всегда тоже, а только иногда блудный сын, вернувшийся в дом, милей того, кто нас не покидал» /255/.
Здесь — не в первый раз и не случайно — Шестов обнаруживает творческиечерты своего мышления. Гегель был бы всем этим шокирован — и любой «серьезный» философ посочувствовал бы Гегелю... Зато любой поэт понял бы с полуслова то, о чем говорит Шестов,— и «принял» бы с легкостью, как «самоочевидность». Поэты слышат гул в ушах — и ловят этот гул, настраивая на его волну смысловые значения — и таким образом создавая целостность, интонацию, мелодию будущего стихотворения. Одновременно ищут отдельные образы, строчки, созвучия, которыми предстоит обрасти этой целостности, в которых ей отныне суждено конкретизироваться и воплотиться. Вот тут-то, в этой стихии «приблудившимся мыслям» и раздолье; порой они выстреливают вовсе нежданно: в пути через лес или город, посреди шумной беседы, на ночь и т. п. Знакома близко поэтам и шестовская оговорка: не всегда следует полагаться на приблудные эти; подчас необходимы сосредоточенность, обдумывание, даже план иной раз не помеха... В технике мышления, таким образом, Шестов осуществил настоящий переворот, перенеся творческие принципы в самые глубокие тайники философии. Философский смысл этого переворота — в осуществлении на личностной («экзистенциальной») основе той самой мужественной безоглядности, о которой речь уже шла.
Между тем философия упорно держится за всеобщность и безличность познающего субъекта, за «научную» систематичность с ее неисправимой механистичностью. И не только рациональная философия в чистых ее проявлениях. Даже у Бл.Августина, согласно горькому замечанию Шестова, «... “механизм” понимания еще не изжит, даже когда речь идет о благодати» /210/.— Между тем именно в русле религиозной философии на смену «пониманию» (постижению в понятиях на основе строгой и всеобще-обязательной систематичности) должно придти более смелое, более свободное, более образное мышление — творческое. Лишь тогда возможно будет обуздать самозванные притязания разума, который не дает нам Божьей истины, ибо отнимает у нас «...державное право участвовать в творческом fiat (да будет), втолковав и расплющив наше мышление в плоскости окаменевшего est (есть)» /22/.