Шрифт:
Круг замыкается. По этому кругу блуждает человек. Променяв древо жизни на древо познания(рациональная логика) добра и зла (мораль) — человек сам делает неизбежным вступление в силу законов рока, обрекает себя на муки и неминуемую гибель. Потому и остерегал Бог Адама: «Смертию умрешь».
Вот с этими-то «гносеологическими корнями» человеческого падения и боролся Лев Шестов.
...Мы привыкли к эллинскому воспеванию равнодушной и холодной «внутренней свободы». Нам всем набил оскомину материализм и утилитаризм, который низкую и грязную сторону человеческой жизни провозглашает основой основ и единственной «объективной реальностью». Но мы с необъяснимым легкомыслием уступаем материализму и утилитаризму, соглашаясь (сознательно или бессознательно) с тем, что живая наша (в том числе — «чувственно воспринимаемая», «телесная», «природная») жизнь — ничего в себе, кроме низости и грязи, не содержит; если же содержит, то это привносится в нее разумом. А потому единственной альтернативой материализму представляется нам «идеализм», который нашу жизнь объявляет фикцией, «явлением», суетой,— уводя нас в абстрактный «умопостигаемый» (на деле, как часто иронизирует Шестов, совершенно непостижимый!) мир. В этом — неизвестно кем навязанном — расщеплении мира на плоть и ум — напрочь исчезает, выветривается, теряет реальность душа, а с нею — вся сфера духовной жизни, способная пронизывать и оплодотворять материю. (Так и сама материя в расщеплении атома потеряла реальность, обернувшись полумистическим абстрактным понятием!). Над душой мы водружаем иногда «Дух», будто возрождаем китайский дуализм женского и мужского начала; но никакого «Духа», помимо разума, знать не знаем, мы совершенно забыли, что в Писании свидетельствуется о Живом Боге и что завет Христа — это воскресение из мертвых. Мы — в лучшем случае — знаем только «внутреннюю свободу», аллегорическое толкование Библии, да amor fali — высокомерную иллюзию, под которой укрывается жалкая беспомощность, неспособность сопротивляться зловещим силам; силы же эти собственным нашим грешным умыслом вызваны из тьмы.
И вот приходит человек, далекий от «положительных наук», от экономики, от политики — ото всей нашей «действительной жизни». 30-е годы: расцвет марксистско-ленинского ГУЛага и гитлеровского нацизма, леволиберальное политиканство, триумфы естествознания и физики, преддверие научно-технической революции, порог мировой войны. Человек далек ото всего этого. Он философ. Но он не кладет с загадочной улыбкой голову под нож, не хвастается, что ничего не знает, не воротит носа от жизни. Он говорит:
— Позорят наших дочерей, убивают сыновей, разрушают родину.
Столь непривычно по тону — и, как свежий воздух, именно это нам нужно, самой истории философии нужно, нужно задыхающейся культуре. Вот что такое книга Льва Шестова «Афины и Иерусалим».
1
«Все, что не от веры, есть грех»,— эти слова апостола Павла /см. Римл. 14, 23; в синодальном переводе: «...а все, что не по вере, грех»/ вынесены Шестовым в эпиграф к одной из частей книги. В пару к этому поставлен еще эпиграф: « meѕgiston ajgauo;ѕn o[n ajnurwvpw tou`to, e;caѕsthх hJmeѕraх peri; ajreth`х tou;х loѕgonх poiei`rqai» (высшее благо человека — целыми днями беседовать о добродетели) — знаменитые слова Сократа на суде из платоновской Апологии. Антагонизм, наличие двух непримиримых систем мироотношения — налицо. Строго говоря, и выражение «две системы» — неточно: лишь умозрение порождает системы, откровение же открывает образы веры.
Что такое вера? Апостол Павел говорит: «Верою Авраам повиновался призванию идти в страну, которую имел получить в наследие, и пошел, не зная куда идет» /Евр. 11.8/.— Шестов неоднократно вспоминает Авраама и ссылается на апостола Павла, подчеркивая, что Авраам пошел, не зная, кудаидет. Вера самоценна. В отношении к знанию она независима. Шестов протестует против «credo ut intellgam» Бл. Августина и Ансельма Кентерберийского. (Для сравнения: как восхищался словами Ансельма Гегель! Бил ими Якоби и утверждал, будто вера — лишь низшая, хотя и необходимая на определенной ступени, форма знания; высшая же его форма — разумное понятие). Шестов замечает точно, что «...вера Св. Писания не имеет ничего общего с верой, как это слово понимали греки и как мы его понимаем теперь. Вера не есть доверие к наставнику, родителям, начальнику, сведущему врачу и т. д., которое и в самом деле есть только суррогат, знание в кредит, знание, еще не обеспеченное доказательствами. Когда человеку говорят: «будет тебе по вере твоей», или: «если у тебя будет с горчичное зерно веры, то для тебя не будет ничего невозможного»,— явно, что вера есть непостижимая творческая сила, великий, величайший, ни с чем не сравнимый дар. И, если при том еще, /... / этот дар относится не к той области, которую греки называли ta; e[f hmi`n, т. е. не к тому, что в нашей власти, а к тому, что находится вне нашей власти,— ta; oujc e[f hm`w, что больной, по слову верующего, исцеляется, слепой прозревает и даже гора передвигается,— то не остается никакого сомнения, что вера Св. Писания определяет и формирует бытие и, таким образом, полагает конец знанию с его «возможным» и «невозможным»
/194/.— Вера не соприродна познанию, более того: познание противоречит вере.— «Авраам пошел, сам не зная, куда идет. А если бы стал проверять,— никогда бы не дошел до обетованной земли» /261/.— Вера самоценна, и сверх того: лишь ее самоценность оправдывает действие, творит победу человека. Авраам sola fide (как у любимого Шестовым Лютера) находит родину — и даже: только то, что он верою находит,— и есть родина. Смело говорит Шестов, что «...в обетованную землю может придти лишь тот, кому уже можно не считаться со знанием, кто от знания и его истин свободен: куда он придет, там будет обетованная земля» /147/.
Религия (religio) — это связь, т. е. связь между Богом и человеком. Поэтому религиозная вера — вера в Бога. «Просто» вера — как вера лишь человеческая — была бы провисшей нитью разорвавшейся связи. Бог держит верхний конец этой нити, поэтому создается второй полюс напряжения — напряжения, в котором и творится связь, религия.— Шестова упрекали за то, что его Бог будто бы недостаточно выражен и что вера его грешит односторонностью, креном в сторону чисто человеческого (как у многих западных экзистенциалистов). Обратный адрес таких упреков подчас фантастичен: они, например, исходят от... советских исследователей. БСЭ тоном Аквината утверждает: «Вера Ш. не имеет содержат. определений, и бог, не связанный с идеей логоса, выступает как идеал всемогущего своеволия «по ту сторону добра и зла». (Статья Р. Гальцевой: БСЭ, 3-е изд., т. 29, — М., 1978, c. 391-392, стлб. 1161-1162). Возможно, следовало бы расценить это лишь как курьез. Но вот те же приблизительные мысли высказывает на страницах советского журнала («Вопросы литературы», 1975, № 10) В.Ерофеев в статье о Шестове под заглавием «Остается одно: произвол»; однако, этому автору «бессодержательность» веры скорее импонирует. Подобные утверждения порою приходится слышать и от молодых поклонников Шестова, никоим образом с советским официозом не связанных; использование подобной тенденции советскими редакторами — лишь показательный штрих; основывается же эта тенденция на предвзятом и невнимательном отношении к творчеству зрелого Шестова. Бог, бесспорно, не связан с «идеей логоса». Связь эту Шестов решительно разрывает, разрывает с умыслом. Именно этот разрыв — одно из основных положений философа. Но это вовсе не делает веру «бессодержательной»... Показательно: если БСЭ — что весьма комично — ставит Шестову в вину какое-то якобы отступление от богословских канонов, то православный историк философии находит у Шестова «...редкое по своей выдержанности и ясности веросознание» (прот. В.В.Зеньковский. История русской философии, т. 2.— Париж, YMCA-Press, 1950, c. 323); некоторую же сдержанность и суровость Шестова Зеньковский относит на счет целомудрия философа. Таким образом, Церковь (несмотря на постоянную напряженность в отношении к ней самого Шестова!) отводит ему — не в пример деятелям советской культуры — достойное место в ряду верующих мыслителей... Вера в Бога, «не связанного с идеей логоса» (не точнее ли сказать: не связанного идеей логоса?),— и вправду бессодержательна с точки зрения логоса, т. е. вера бедна развитым опосредованием логических определений. Но у веры есть собственная точка зрения; богатство ее собственного содержания измеряется не опосредованными логическими определениями, но непосредственными целостными образами. Вера, можно сказать, беднее мыслями, но богаче красками, звуками, головокружением, нежели разум. И — с точки зрения веры — бедна, скудна, бессодержательна сама логика чистого разума. Бог (не тот, которого познают, но Тот, в Которого веруют) не связан с идеей логоса, вообще ни с какой «идеей» не связан, ничем не связан,— зато Им Самим — в одностороннем порядке — завязаны все узлы мироздания, в Его власти — сотворение мира, чудеса, творчество, Страшный суд.
Вера у Шестова — всемогущее всесозидающее начало, Бог — это Бог Живой. И это — не пустые слова, всемогущество Бога — не абстракция.
Конкретность Бога Живого ярче всего раскрывается Шестовым, когда он отвергает излюбленный тезис рационалистов о предшествовании «вечных истин» разума — Богу.
Для эллинов тезис этот не мог быть даже взят под сомнение. Сама их идея теогонии подразумевала рождение богов из какого-то более высоко в ценностной иерархии стоящего начала. Стройный, законосообразный и прекрасный космос, действующая в нем неумолимая судьба и беспомощные люди — к этому приходили они с необходимостью, дальше этого не шли, выше не поднимались (независимо от того, шла ли речь о богах, об обществе, об искусстве или еще о чем-нибудь). Отвлеченное безличное начало с его холодною красой царствовало — и конкретный личный Бог, живой Творец всего сущего, независимый от этого начала,— был попросту немыслим. Но иудео-христианская мысль имела все основания драться за эту немыслимость. Бог, никем не рожденный, создавший мир, творящий чудеса, избирающий народы, гневающийся и радующийся, возлагающий на Своего Сына грехи мира и отправляющий Сына во искупление грехов мира на крест — это и есть Бог Св. Писания. Бог никем не сотворен, и любая истина может быть лишь Им сотворена; лишь сотворенная истина возможна для христианина. А несотворенная истина, истина до Бога,может означать лишь одно: сотворенного бога, следственно — идола, т. е. прямое поругание заповеди Св. Писания!
Христианство, знаменуя собой ни с чем не сравнимый по значению всемирно-исторический переворот, не могло не означать и переворота в философии. В этом смысле, в плане философии, представление о сотворенной истине — центральное. Вот потому-то представление о сотворенной истине подверглось настолько яростным атакам со стороны мудрецов новой эры. Ведь философы — тайно или явно — во все времена жаждали править миром от имени своих несотворенных истин; теперь же град земной навеки отнимался у них во имя Града Небесного, где правит не подвластный никаким «истинам» Бог, а пути к Нему разыскиваются верой, Царство Его берется силой и принадлежит нищим духом... Мудрецы сделали свое дело. Первые Соборы проклинали гностиков, пелагианцев — но те (выражаясь на уродливом языке, столь родном и понятном нашим соотечественникам и современникам), «будучи организационно разгромлены, идейно не разоружились». Церковь, неоднократно отвергая на словах несотворенную истину, с недостаточной последовательностью утверждала выводы из представления об истине сотворенной. Поэтому даже в благочестивой средневековой схоластике мысль о сотворенной истине проведена столь невнятно. Об эмансипировавшихся от Церкви мыслителях нового времени и говорить нечего. Шестов увлеченно раскручивает эту историко-философскую нить. Парадоксально, что сотворенную истину «признавал» адепт рационализма, отец новой философии — Декарт. Но у Декарта «признание» это являло черты лишь формальной отговорки. Однако, и за подобное «признание» на Декарта обрушивался Лейбниц. Кант, как известно, пытался из «морального закона» выводить Бога, а не наоборот. И для Гегеля мысль о сотворенной истине была мучительной. Жаль, Шестов не говорит о Марксе и марксизме. В марксизме сотворенная истина как бы воскресает; более того — марксистская диалектика, особенно в сфере этики и политики, вся пронизана духом сотворенной истины. Нужно ли говорить, что в этой точке, как и во многих других, марксизм лишь пародирует христианство жалким и вместе с тем жутким образом? Сотворенная истина оборачивается элементарной корыстной бессовестностью («нравственно то, что способствует...— и т. д.); творит эту истину не Бог, но классы и политические партии... в то самое время, когда марксизм вырвал из ослабевших рук Церкви сотворенную истину, дабы изуродовать ее до неузнаваемости в своих бесчеловечных целях — и в то самое время, когда Шестов пытался отстоять сотворенную истину в своей книге — в то время внутри самой Церкви предпринимались попытки от сотворенной истины избавиться. Один из наиболее одаренных представителей т. н. русского религиозного ренессанса, о. С.Булгаков, развивая идеи другого блестящего религиозного мыслителя — о. П.Флоренского,— в те самые 30-e годы отстаивал мысль о «несотворенной Софии», мысль, венчавшую собой богословско-философские построения Булгакова. Резкая церковная полемика вокруг «несотворенной Софии» не могла не волновать Шестова. Философски Булгаков Шестову близок не был. Но жизненные их судьбы, сплетавшиеся во многом — от давней кружковой близости до общей боли за Бога и родину — были не столь уж далеки друг от друга.