Успокоился Аркадий Юрьевич, послал прошлое к чертовой матери, сбежал от цивилизации, и также, как и доктор Чех, отыскал точку равновесия своей жизни. Жил спокойно, женился, двумя дочками оброс, по вечерам много читал, а иногда играл с заведующим поликлиникой в шахматы или в карты, если к ним примыкал Барабанов. За событиями в стране и в ПГТ Красный историк Семыгин следил с интересом, но этот интерес был скорее выработанной годами профессиональной привычкой, чем потребностью. Он и так понимал, что и почему в стране твориться, и это понимание его утомляло и угнетало, потому что нет ничего хуже, чем знать правду и не иметь никакой возможности ею воспользоваться, то есть противопоставить эту правду лжи, а потому оставалось махнуть рукой, что бывший военкор и сделал.

Аркадий Юрьевич Семыгин, всю сознательную жизнь доказывавший себе, что социалистический строй СССР — суть разлагающийся труп когда-то красивой идеи, а правительство, ни больше, ни меньше — лживая тоталитарная машина, созданная с единственной целью утверждения собственной власти, и подумать не смел, что двадцать семь лет спустя именно он станет последней линий обороны, последним солдатом, с оружием в руках пытающимся спасти то, что столько лет ненавидел и в мечтах представлял себе уничтоженным. В пылающий июльский полдень безумного лета 1989-го года Аркадий Юрьевич откопает на дне сундука свой именной «ТТ», оставшийся со времен военкоровской молодости, и час спустя наведет оружие на человека. Мокрый от зноя и страха, глядя поверх ствола на спокойное лицо с невозможными бездонными глазами, Аркадий Юрьевич вдруг осознает, что все его диссиденство, вся его ненависть и неприятие социалистической действительности, в сущности, не имеют смысла, и никогда не имели. Потому что, когда в затылок тебе дышит смерть, когда она уже запустила в душу свои холодные скользкие пальцы… — да разве дело в собственной смерти?! Когда рушится все — плохое и хорошее, светлое и ужасное… мир, который знал, и уже не важно любил его или ненавидел, потому что он был единственно известным, единственно доступным, а потому вдруг оказался таким близким и настолько родным, что уже от себя его отделить (отодрать!) невозможно, и когда этот мир рассыпается в прах, а следом грядет неизвестность и хаос — новый порядок, новый настолько, что в нем нет места ни апологетом социалистического режима, ни его ярым противникам, начинаешь отчетливо осознавать, насколько был неправ по отношению к жизни, к стране, в которой родился, к окружающим людям, и как мало дал вселенной того самого сокровенного и заветного, — того самого, что зовется… любовью? И в то же время, теша больное самолюбие, упрекал вселенную в несправедливости! И как же это назвать, если не эгоизмом и самоглупостью!..

Пытаясь переорать ураганный ветер, срываясь то на фальцет, то на хрип, старый солдат Семыгин прокричит:

— Прекрати это! Слышишь! Немедленно прекрати! Сейчас же!..

Никодим не ответит.

Но этот момент от настоящего отделяла целая бездна времени, восемнадцать лет, и сейчас историк Семыгин думал не о будущем, а о письме отца Сергия, адресованном Тобольской епархии. Не мог упустить историк Семыгин этот документ, сердцем чувствовал, что в выцветшем конверте притаилось что-то важное, что-то запретно-притягательное. Так что вечером того дня, когда председатель горисполкома передал ему конверт, Аркадий Юрьевич заперся дома в своем рабочем кабинете, которым являлся застекленный и утепленный балкон, чтобы ни жена, ни дети не отвлекали, включил настольную лампу и конверт… вскрыл! Внутри он обнаружил сложенный вчетверо лист плотной желтой бумаги, развернул его и прочитал следующее.

«Его Высокопреосвященству светлейшему Викентию, Архиепископу Тобольскому и Архиерею Тобольской Епархии.

Ваше Высокопреосвященство!

Не сочтите за дерзость, что осмелился отвлечь Вас от дел насущных, потому как имею я основания полагать, что Господь ниспослал мне откровение, с которым я и тороплюсь поделиться с Вами, потому как считаю, что важность оно имеет наипервейшую.

Десятого дня месяца июня года сего в подвале церкви (который, как я докладывал ранее, почти полностью завален, и который я по мере сил разбираю) мною был обнаружен свиток, ценность имеющий если даже не содержанием, то летами, потому как год на нем значится 1754-ый. Дословно документ мне прочесть не удалось, потому как слог старорусский для меня непривычный и сложный, но суть, как мне кажется, уловить получилось. В свитке (который написан на козлиной шкуре) говорится, что каменная церковь поставлена на месте ранее там стоявшего деревянного храма клириком Фомой, который приписан был к Тобольской епархии (эта же имя стоит под документом). Так же в документе упоминается поселение на имя Ирий, которое было в двадцать улиц, и куда купцы из Тобольска и Екатеринбурга часто наведывались, за пушниной, янтарем и изумрудом приезжали, а то и дальше на север держали путь. Но от поселения тоже камня на камне не осталось (хотя было оно, так же как и церковь, деревянное), сгорело почти дотла, а выживших лихо на юг прогнало. Далее клирик Фома божится, что город на имя Ирий отстроит, дабы храм Господен не пустовал, а мирянами был заполнен, так же, как он отстроил церковь, благо средства Тобольская епархия предоставила в достатке. И еще чего-то говорится в свитке о Диаволе с бездонным взором, об небесах, полыхающих пламенем и языческой ереси, но я так и не уразумел, что именно. На этом документ заканчивается, и я не ведаю, что мне с ним делать далее. Почтой отправить его Вам я опасаюсь, так как документ ветхий и требует бережного обращения, а в пути без присмотра может повреждения получить, да и почте нашей веры особой нет, может документ затеряться и сгинуть. Мне же самому ехать нет никакой возможности, потому как не на кого оставить храм Господен и приход мой, и поэтому я осмелился испросить у Вашего Высокопреосвященства совета: может ли Тобольская епархия изыскать возможность прислать кого-нибудь за свитком, для истории государства Российского и Церкви Православной столь важного?

За сим прощаюсь, и да прибудет с Вами Господь.

Иерей Сергий, 13 июня 1962 г .

P. S.

Ваше Высокопреосвященство!

Не могу удержаться от вопроса, не дает мне покоя мысль о поселении на имя Ирий. Ведь получается, что если клирик Фома говорит о каменной церкви, в которой я на сей момент настоятелем состою, то и город наш Красный, тоже на старом фундаменте града Ирий поставлен. Не откажите, если есть в архивах епархии документы об этом поселении, что на имя Ирий, просветите слугу Вашего, Бога ради!»

Историк Семыгин в задумчивости перечитал письмо три раза, затем осторожно, как того требует обращение с историческими документами, вернул письмо в конверт, а конверт спрятал в ящик стола. Он уже знал, с чего начнет завтрашний день, а сегодняшний субботний вечер ему предстояло провести в Клубе в компании Барабанова и доктора Чеха за партией в преферанс. К тому же, Антон Павлович обещал побаловать друзей своей знаменитой настойкой, да и настроение у Аркадия Юрьевича теперь было приподнятое, задорное, ведь не каждый день выпадает историку столкнуться с исторической тайной, да и не только столкнуться, а стать ее частью, потому как Аркадий Юрьевич твердо положил себе в этой тайне разобраться. Так что историк Семыгин из-за стола выбрался бодро, крикнул супруге, что вернется поздно, так что пусть к ужину его не ждет, накинул плащ и отправился во Дворец Народного Творчества.

Когда Аркадий Юрьевич вошел в кабинет директора Клуба, доктор Чех читал газету, а Кондрат Олегович колдовал над странным прибором. Прибор представлял собой железное основание, на котором располагались радиоэлементы, в том числе массивный трансформатор и две электронные лампы. Рядом на столе лежал динамик, соединенный с прибором проводами, и издавал шипение и потрескивание, словно горящие поленья. Трансформатор гудел, лампы таинственно светились, Кондрат Олегович сосредоточенно крутил регулятор настройки, всем своим видом выказывая полную занятость.