— Ну будет вам! — обиделся Барабанов. — Антон Павлович, повлияйте на него!

— Друзья, давайте сменим тему, — примирительно произнес доктор Чех. — В сам деле, не хочется сегодня о грустном. У меня вот интересный случай был пару недель назад. Я бы даже сказал: загадочный. Семья: муж, жена, трое детей от пяти до шестнадцати лет. Вернулись из отпуска в сентябре, первый раз в жизни отправились на Черное море. Но пробыли там недолго, всего неделю. Все дети заболели. Старшего тошнило, рвало иногда, среднего тоже рвало, и по коже пошло сильное раздражение, а самый младший, помимо рвоты и поноса, покрылся язвами, так, словно его крутым кипятком обварило. Родителям же – ничего, здоровы, перепугались за детей только. Питались вместе, вообще везде были вместе, так что отравление исключено. Но самое интересное в другом. Стоило им вернуться домой, и болезнь у всех детей как рукой сняло.

— Что это значит? — спросил, удивленный, почтальон Семыгин.

— Понятия не имею, — честно сознался доктор Чех и грустно улыбнулся. — Должно быть, морской воздух и солнце отрицательно влияют на юные поколения Красного.

— Советская власть и Партия Большевиков создала!.. для нашей молодежи!.. счастливую!.. радостную!.. пурпурную жизнь!.. — воинственно заверил радиоприемник мужским голосом, расставляя паузы и восклицания в самых неожиданных местах. — Наша молодежь не знает эксплуатации! Она не знает!.. физического!.. и морально!.. угнетения!

— Все это странно, — задумчиво произнес почтальон Семыгин и подумал, стоит ли рассказать о письме отца Сергия, но решил пока воздержаться. По крайней мере, Барабанову уж точно не обязательно было об этом знать.

Аркадий Юрьевич считал директора Клуба милым и забавным, но наивным в своем «прогрессивно-социалистическом» творчестве и вере в коммунизм, и даже где-то его любил, но делиться с Барабановым важной информацией было опасно, потому что в силу своей наивности — именно наивности, а не глупости, Кондрат Олегович мог проболтаться самым бесстыдным образом.

— Выходит, Антон Павлович, наш Красный становится для новых поколений молодежи единственно приемлемой средой обитания, так?

— Вот почему молодежь всего мира!.. — почти в отчаянье кричало радио, — нас с вами, товарищи!.. считает самой счастливой молодежью! Мы живем счастливо!!! Мы в праве называть себя счастливым поколением, потому что!.. Нас воспитала Партия Ленина! Она дала нам!.. возможность!.. работы, учебы!.. отдыха!..

— Боюсь даже предположения делать, голубчик, — отозвался доктор Чех. — Все это требует детального анализа.

— Друзья! — вклинился Барабанов. — Я задумал поставить пьесу!

— О чем же? — спросил Антон Павлович с любопытством.

Почтальон Семыгин не обращал на Барабанова внимание, он думал о своем.

— Я пока не решил! — радостно возвестил Кондрат Олегович. — Но это будет что-то грандиозное! Что-то, по размаху соизмеримое со стройкой века! Такое же величественное и масштабное, как!.. Как проект поворота северных рек!..

— Что?! — встрепенулся Аркадий Юрьевич, и сфокусировал на Барабанове внимание. — Что вы сказали?

— Я хочу написать пьесу!

— Да нет, я не об этом. Что вы сказали о проекте поворота рек?

— Как что! Это грандиозный проект, который по плечу только советскому человеку!

Аркадий Юрьевич перевел взгляд на доктора Чеха и несколько секунд пристально его рассматривал. Затем тихо произнес:

— Вот что мне подумалось, Антон Павлович. Уж не собрались ли наши гости — военные и ученные, повернуть вспять какую-нибудь реку? Иртыш, например?

— И на этой оптимистической ноте, товарищи, мы заканчиваем нашу передачу, — поставило точку радио и снова принялось противно шипеть.

Барабанов потянулся к регулятору настройки, но его кремпленовый пиджак-конденсатор на этот раз зарядился под завязку, электрические корпускулы рванулись к себе подобным, между пальцем Кондрата Олеговича и трансформатором бабахнул разряд, ослепив присутствующих, Барабанов хрюкнул и свалился под стол, шипение динамика прекратилось, лампы погасли, и в неожиданно нахлынувшей тишине, казалось, было слышно, как далекий Иртыш, встревоженный несуразными и пугающими намерениями человека, торопливо гонит на север свои темные воды.

Антон Павлович пощупал пульс лежащему под столом Барабанову, удовлетворительно кивнул, прокомментировал:

— Жив, легкий шок… Вот чем, Кондрат Олегович, приходится отдавать дань моде. Нейлон, кремплен… — нет ничего лучше льняной рубашки.

С улицы донеслось приглушенное мычание. Аркадий Юрьевич подошел к окну и выглянул наружу. Мимо Клуба шел мужчина и вел за руку ребенка, мальчика лет шести. Мальчик двигался как-то боком, мотал головой и махал свободной рукой, — ходьбе противился, чем сильно затруднял перемещение взрослому, так что мужчина скорее тащил его за собой. На какое-то мгновение взгляд Семыгина и ребенка пересеклись, и Аркадий Юрьевич вдруг почувствовал озноб, — глаза мальчика были мутны и безумны, а потом личико ребенка скорчилось в старческую гримасу, и он низко протяжно завыл. Аркадий Юрьевич порывисто задернул штору и глубоко вздохнул.