...На прогулку она надела чёрный строгий пиджак с белоснежным шейным платком. Это был скрытый посыл и прочитывался как знак: нам не миновать друг друга. Но чёрно-белая чересполосица прожитой жизни просит не спешить. Малый остаток отведенного времени – малость кажущаяся... Ожидание – тоже часть.

Он стоял на её пути и улыбался великолепными зубами. Только ей – она теперь не сомневалась. Подошла вплотную, пытаясь не выдать быстрые слёзы. Он перехватил трость в правую руку, а левую галантно согнул в локте.

Дорога шла на подъём. Воздух в поле вибрировал от жары, стрекота и жужжания. Она остановилась, тяжело дыша.

– Валидол... с Вами? – обеспокоенно глянул он.

Она смешливо высунула язык: на кончике красовалась таблетка...

– Может, вернёмся в парк? И там присядем?

– Нет. Здесь просторно... Идёмте ещё.

– Будь по-вашему... Помните, у Платонова? «Три вещи меня поразили в жизни – дальняя дорога в скромном русском поле, ветер и любовь». Долгие годы я был лишён этого. И вот – русское поле, бесконечная дорога... И мы... Поразительно. Ветер – моя судьба. Любовь?.. Вы, конечно, ждёте немедленного ответа, заранее отвергая несовпадения... Что ж, это право каждой женщины. Извольте.

Любовь... Нигде на земле это слово не соответствует русскому пониманию. У нас всё определено при венчании: взаимопоглощение на добровольных началах, заведомо невыполнимые обязательства... Вы не находите? Для меня любовь – это доверие. Не так уж мало в этом мире. У меня никогда не было семьи, гнезда. А женщины... Многих я не помню. К другим испытываю благодарность... за доверие. За жизнь. Доверие за доверие – выше любви я не знаю.

– Давно ли Вы знакомы с Платоновым?

– Начинал в библиотеке Конгресса Соединённых Штатов. А дочитывал в Тель-Авиве, в госпитале. У меня там образовалась пауза... шесть операций...

– Почему – Платонов?

– Язык... Пронзительность... Земляк.

С ним было удивительно легко, несмотря на капризы и причуды: он мог прервать на слове, беспричинно, как ей казалось, свернуть прогулку. Иногда надолго замолкал, как бы говоря этим: хочу побыть один... Но ей не делалось обидно: это так понятно – побыть одному. С ним было удивительно легко!

– А что вальс-бостон? – спросит памятливый читатель.

...Балы в интернате проводились в пятничные вечера, после ужина.

В тёмном костюме, с бабочкой, без трости, почти не хромая, он вошёл в полумрак зала. Зорко оглядев присутствующих, сделал оркестру знак.

– Вальс-бостон! – объявил церемониймейстер.

Небольшое замешательство, и, обняв за талию, он вознёс лёгкую руку и повлёк её, рассекая пространство зала длинными скользящими па.

Раздались аплодисменты.

– Вы знаете, – отдышавшись после танца, сказала она, понизив голос до шёпота, – мне утром повесили «Холтер»*... И вот беда – провода перепутались. Помогите, ради бога, Вы сможете.

Он со знанием дела отыскал под блузкой нужный провод, поменял его положение, продев под мышкой, и – всё оказалось на месте.

– Блестящая операция! Позвольте пригласить Вас на следующий танец?

– Сочту за честь. Вы обольстительны... Грациозны...

– Благодарю за изысканный комплимент. Вы не можете себе представить – я была такая высокая! И вот... всё согнулось... делось куда-то... А мне только восемьдесят...

– Хм! Когда мне было столько, я тоже был значительно выше!

...Прощаясь, он поднёс её руку к губам:

– Теодор Додус. Фальшивомонетчик, – и ещё раз склонил голову.

Сохраняя улыбку, она ждала – что-нибудь добавит, отшутится. Нет.

– Вы так неожиданно и выразительно замолкаете – не могу привыкнуть.

– Надеюсь, у нас будет время. Но... Ваше имя?
– Он всё не выпускал её руку. Пожатие казалось ей бесконечным блаженством.

– Клавдия Кувшинова. Библиотечный работник, – она вздёрнула задрожавший подбородок. – Бывшая зечка, лагерная пыль.

_____________

* «Холтер» - прибор для суточного мониторинга сердечной деятельности, закрепляется на теле больного

(Прим. автора)

– Ну, что Вы, голубушка... Не надо. Вы хоть пыль... Меня... просто нет. Может, нам пройтись перед сном?

– Простите, по мне скучает мой унитаз... Да и «Холтер» опять...

...- Как Вы спали?

– С вечера всё думала... перебирала. Как обычно... Под утро забылась. Кажется, Вы тоже не спали?

– Читал. Размышлял о платоновских словах... О своих. Должен признать – я был неправ. В своём рассуждении о любви я допустил непростительную скоропалительность... Следовало внести главенствующее обстоятельство, уточнить: меня никогда не любила именно русская женщина. Во всяком случае, мне неизвестны такие факты. А без этого (он вздохнул – сие непоправимо!), без этого... кто же вправе судить о любви? Вот... повинился, и стало легче... Вы готовы простить старого болтуна?