— Я Катенькой оденусь, — ляпнула Дженни.

— Тебе пойдет, — сказала Заваркина с усмешкой. Дженни сконфузилась.

— Катенька, может, и самая известная легенда Святого Иоасаафа, но уж точно не самая веселая, — пропел Кирилл, закуривая сигарету, любезно поданную ему Заваркиной, — в Муравейнике все больше студентов-самоубийц упоминают.

— Кружок философов? Это выдумки! — уверенно произнесла Софья.

— Не совсем. Просто философский кружок — это часть истории про Катеньку, — Заваркина забралась с ногами в кресло. Было видно, что она в прошлом немало часов в нем просидела. — Настоящей истории, а не того усеченного и приличного варианта, который преподносится горожанам. История-то от этого усечения не слишком выигрывает. Кажется сопливой и ненастоящей.

— А какая она на самом деле? Неприличная?

— Ну, могу рассказать…

Егор отряхнул от пыли коробку с книгами, стоящую рядом с креслом Заваркиной и уселся сверху. Кирилл присел на низенький подоконник. Соня, перебирающая в углу старые танцевальные чешки, тоже навострила уши. Только Дженни продолжила бродить по чердаку, делая вид, что ей неинтересно.

— Шел пятый год двадцатого века. Время было неспокойное, смутное, а оттого романтичное. Однажды холодным утром, прелестным оранжевым октябрем, Екатерина Лапшина, девица из благородных, а может, и нет, примерная гимназистка, спешила на занятия. Семья ее жила в доме на три переулка ниже гимназии. Бежала, значит, Катерина на занятия, в платок куталась, потому как было холодно и местами скользко.

— Откуда вы знаете, что было холодно и скользко? — вдруг спросила Дженни.

— Загуглила, — невозмутимо ответила Заваркина и продолжила.

У самых ворот она столкнулась с молодым человеком. Он был вовсе не семинаристом, как говорится в нашей легенде — семинарии в городе Б тогда еще не было. Он был студентом мужской гимназии. Глаза у него были дерзкие и зеленые, словно луг после дождика. Посмотрел он на нее своими глазищами и всё — пропала Катька. Стала она его поджидать каждое утро у ворот, а он, не будь дураком, приходил как по часам и обязательно раскланивался. Катенька, надо отметить девицей была аппетитной, поэтому очень скоро они со студентом принялись разгуливать под луной по парку и яростно спорить о бытии. Как тогда было принято.

Гуляли они тенистыми аллейками недолго: в декабре начались волнения. Первыми заволновались студенты мужской гимназии: они восстали против своего директора. Краеведческие книжки умалчивают о том, в каких бедах его винили, но, скорее всего, в самых распространенных и по сей день: растратах, откатах и использовании служебного положения. Они бросили ходить на занятия, выписали своих родителей из отдаленных уголков губернии, чтоб те разобрались, а сами пошли в женскую гимназию подбивать девиц на бунт.

Катенька и еще несколько продвинутых учениц легко «всколыхнулись» и присоединились к сходке гимназистов. Остальным девицам был объявлен бойкот.

Занятия приостановили на месяц, и Катенька, ее студент, несколько гимназистов и гимназисток стали заседать на этом чердаке. Катенька произносила речи, призывая не ограничиваться бойкотом и строго осудить своих соучениц за равнодушие к происходящему и трусость, и в качестве наказания, например, пустить их босиком по морозу. Пили ли они на своих заседаниях портвейн, спорили ли об искусстве, курили ли опиум — об этом ничего неизвестно.

Однако ж, природа взяла свое, и там, где страстные речи, там же и страстные объятия. Задержавшись однажды, Катенька и гимназист осуществили свою любовь. Но, как водится, от пылкости да по юности у Катеньки в животе завелись дети.

Та, обнаружив беременность и справедливо опасаясь гнева папеньки, спряталась на чердаке. На этом чердаке. Здесь она поджидала гимназиста, и здесь же состоялось драматичное объяснение, которое прояснило, что для него важнее всего сейчас Родина и ее беды, а не семья и зареванная Катенька. Девица, доведенная до отчаяния, взяла и повесилась. Может быть, даже на этой балке, — Заваркина показала пальцем вверх.

— Насчет призрака Катеньки, бродящего по коридорам школы Святого Иосаафа, ничего сказать не могу, своими глазами не видела. Возможно, Катенька из вредности стала являться своему возлюбленному в виде призрака, застенчиво серебрясь при луне, потому как неделю спустя зеленоглазого студента загрызла совесть. Он вернулся на этот чердак и отравился, выпив тридцать пузырьков чернил.

Волнения продержались еще месяц и пошли на спад. Гимназистов и гимназисток рассадили за парты, чердак заколотили, и полвека о нем никто не вспоминал.

— Жуткая история, — буркнула Соня.

— А мне понравилось, — возразил Егор.

— Более жизненно, чем первый вариант, — сказал Кирилл, вставая, — а то любовь великая, трагическая гибель. Девчонкам, конечно, романтический вариант больше нравится, а то как-то неловко одеваться каждый год беременной самоубийцей.

— Она всё выдумала! — крикнула Дженни.

Ребята удивленно оглянулись на нее. Она стояла, скосолапив ступни в своих нелепых огромных туфлях. Ее руки были странным образом сложены на груди: одна кисть держала другую судорожно и крепко, будто спасая пальцы от обморожения. На лице ее отражалось страдание, словно ей сказали, что ее любимый плюшевый мишка убил двадцать пять младенцев.