– Японская, – пояснила девушка-пассажирка. – Я готовлюсь стать матерью.

– Испытывает себя, – продолжил ее спутник. – Вот, не выдержала. Кукла описалась, потом рев подняла, ногами-руками задрыгала.

– Я для мамы не созрела еще, – добавила девушка и подкрасила темной помадой рот.

Я осмелился, щелкнул по коробке ногтем.

Звук пустоты.

– Еще чего! – Это он ей, своей подруге. Боднул головой.

Еще чего… Мол, будем еще пробовать.

А мне и омертвевшей проводнице, которую силы небесные окончательно обесточили, рассказал, что практичные японцы во все втыкают науку. Зачем плодить детей, если ты не сможешь с ними справиться. Вот они и придумали игрушку – робота. Японская кукла – вылитое человеческое дитя. Все функции. И бутылочку сосет, и причмокивает, и плачет по-разному, и писает-какает. А какашки? Это просто надо понять – на-ту-раль-ны-е.

С запахом.

– Донимает куколка свою «мать», – читал лекцию сосед-пассажир, – по трем программам.

– А она, – кивок в сторону кружевной невесты-жены, – не выдержала даже легкой пытки.

– Я тоже сплоховал, – усмехнулся «отец» куклы, – психанул… Надо было завернуть куклу, прежде чем в мусорку… Но нервы-нервы…

Врал, конечно.

Нервов у него не было вовсе. Стекловолокно вместо них.

Ожившая проводница опять предложила чай, как бы откупаясь от конфуза.

И крутой мен дернул бровью.

Я оглянулся напоследок, не веря в действительность. Есть действительность, а есть правда. Все раздвоилось. В самом деле, этот ящик на верхней полке принадлежал молодой женщине с лицом Наташи Порывай.

Мне в свое купе идти не хотелось. Там и по сию пору слышались звуки хайгуя.

В тамбуре стоял дым. И было пусто. И куда-то исчез тот ослепляющий и сковывающий тело свет.

Да, все раздвоилось. Ведь только недавно такой же дым был противен и выворачивал нутро. Сейчас он казался домашним, живым, естественным. Может быть, на мои чувства повлияло трагикомическое происшествие? Комическое ли?

В «четырнадцатом» все объяснили просто. И все же неловкий, пластилиновый ком стоял в душе. Будто душа может страдать гастритом. Пластилин надо было задавить. Привычным разговором самим с собой.

Трусом я стал в двенадцать лет.

Кусты боярки, так у нас в Вязовке называли дикую смородину, охраняли пчелы. И чтобы пробраться к нему и набрать этих блестящих кисло-сладких ягод, хотя бы кружку, надо было не махать руками, двигаться спокойно, время от времени замирая. И что особенно важно – слушать воздух. Пчелиный гуд слышно далеко. Даже если на тебя пикирует насекомое.

Я наловчился подбираться к кусту. И даже гордился этим своим умением обманывать сторожевых пчел.

В этот раз я набрал почти полный бидончик боярки. Осмелившись, я даже насвистывал что-то. Собака Власовых, владельцев смородины, была далеко. На цепи. А пчелы ко мне привыкли. Уже привыкли.

Увлекшись бояркой и своим свистом, я не услыхал этот тупой топот.

«Тук-тук-тук-тук!» Свирепое темное чудовище неслось на меня с невероятной скоростью. Я почти вплотную увидел темный мокрый киль чудища. Мои глаза отметили также и вылетающие из-под копыт земельные комья.

Меня подкинуло (или это я сам себя подкинул). Я ударился о забор. И увидел, как в воздухе, почти передо мной мечется, как большая тряпичная кукла, человек. Наконец человек рухнул на землю. Ужас сковал меня. Но глаза были живы, они отмечали. Коричнево-черная туша коснулась своей жертвы мокрой ноздрей. Шумно вдохнула воздух. И отпятилась. Я стал понимать, что чудовище это – колхозный бык Сынок. Медленно, неохотно, хлеща себя узеньким хвостом, бык побрел к увитой репьями дороге. Он сделал свое дело.

А человек – это был дурачок Санька Храмов – поднял себя и похлопал по бокам. И, подойдя к забору, выпустил на него струю.

Потом, криво покачиваясь, подошел ко мне и стал выщипывать из травы высыпавшиеся из бидона ягоды.

Меня трясло. Тогда я не знал, от чего меня трясет… Не от холода же. Лето.

Я тоже стал собирать рассыпавшуюся боярку, плохо попадая в широкую горловину своей посуды.

Санька, пыхтя, подбирал и оброненные мной ягоды.

Подбирал, пока не закричал: «Ой-и-и!» Его ужалила пчела.

Тогда, пососав тыл левой ладони – туда укусила пчела, правой залез в бидон.

– Сладкие! – сказал он. Кажется, и не мне даже сказал, а всему миру вместе с быком-производителем. – И кусаются.

Скорее всего, дурачок так шутил.

Я тут же понял, что это он спас меня от огнедышащего Сынка. Он швырнул меня к забору.

Я хотел тогда отдать ему всю боярку. Но он отказался.

Санька мотнул головой, высморкался в руку, тряхнул ею и ушел.

Тогда я понял, что дураки, то есть умственно отсталые люди, не всегда бывают плохими. Но они, и это ясно как день, всегда счастливы. Почти всегда.