Шрифт:
Молчу.
– А то ты опять отрыгаешься, отче, да еще и обхезаешься, а? Вставай! Там тебе будет удобно. Мы сами с проводником договоримся.
– Я никуда не пойду.
– Бутылку дадим.
Челюсть сунул в мои руки тяжелое скользкое стекло.
Боже мой, персы разбили кварцевый палец молотком, жахнули дедовой кувалдой.
Нет и нет!
Я чувствую приближение чертового пальца. Хоть и далеко, но магнитные силы от него идут.
– Вадим, возьми папашу за шкирку!
Вадим встал, не понимая, что ему делать…
– За жабры и в стойло! С бутыльком.
– Хы-хы-гы!
Сейчас я ему врежу.
– Прости, батя! – Пальцы у Паганини дрожали.
Я пожалел его еще раз.
И ушел, тупо вертя поллитру в руках. В пустое купе. И тут же швырнул водку в оконную щель. Проводница, худенькая, с которой мы «японский труп» нашли, постелила мне сама. Как младенцу. Кажется, мое лицо было мокрым.
Я включил маленький плафон, подавил носом стекло, вглядываясь в темноту. Нашел в раскрытом напротив рундуке оставленный прежними пассажирами журнал. На первом листке этого журнала красным фломастером был изображен человечек. «Ручки-ножки, огуречек». Пять пальчиков-черточек на одной руке, пять на другой. У «человечка» были опущены глаза и широко раскинуты руки. Гвоздей видно не было.
За этим листком следовала статья о чешском писателе Кареле Чапеке, которого жутко боялся Адольф Гитлер. «Гитлер, – уверял автор статьи некто П. Валентинов, – хотел занять Прагу и тут же вздернуть Чапека на телеграфном столбе. Чапек перехитрил фюрера, умер во время осады Праги. Вместо Карела Чапека фашисты схватили его родного братца художника Йозефа. Кинули в концлагерь. В концлагере Йозеф подневольно вычерчивал генеалогические дерева влиятельных слуг Третьего рейха. Скончался он во время осады Праги советскими войсками».
На последней странице забытого журнала сохранился лишь заголовок «Когда мы были людьми». Роман. Заголовок усыпан звездами. Автор не был обозначен.
Я знал, «когда мы были людьми», без этого романа.
«Робот» – слово, изобретенное тем же славянином Карелом Чапеком.
Пьеса «R. U. R.»
Россумские универсальные роботы захватили зеленый мир.
А что же мы хотим, чтобы жизнь дарила нам живых детей? Эка! Господь подкидывает японскую куклу с тюбиком, из которого вываливаются почти настоящие какашки.
Человечка в журнале распяли в детском возрасте. Он не дорос до тридцати трех лет… Ах, если бы все вернуть! Козны. Бабушку. Быка Сынка. Скрягу. Египтянку…
Неужели персы жахнули кувалдой? Достали, положили на рельс. Этой «рельсой» еще омет сена давили, прессовали корм на зиму.
Персы… Прос.
Я прос… проснулся, когда из окна вагона ярко и живо било солнце. Поезд не дышал. Гнусавый голос с неба сообщал, что это город Тихорецк.
Я ужаснулся: мы что, вернулись назад? Где футболисты, Челюсть, Вадим?
В проходе подметала проводница в желтой майке, на которой было написано «Салехард». По-русски. Я ее еле узнал…
– Где футболисты?
– Вышли. В Тихорецкой!
– Мы что, назад?..
– Немного назад отъехали, чтобы разогнаться, – пошутила проводница. – Ночка была темная, деревья гнулись. Сестрорецк это, Иван Петрович.
Она помнила мое имя-отчество.
Я увидел из раззанавешенного окна, как отплывает перрон, розоватое, крашенное известью здание с колоннами. Вокзал, что ли? Заметил и персов, разматывающих чалму. Мостились они на чемодане, похожем на бабушкин сундук. Говорят, самое малое в чалме – двенадцать метров материи.
Шарахнула буферами цистерна, проплыла.
«Лукойл». Чужая нефть. А слово само пахнет русским луком. Тем самым, который так мелко шинковала жена. Но уже за перроном оставались еще и наши. Нет, не те, что вздымали стеклянные бутылки – «Будь готов – всегда готов!» – это роботы, научившиеся пить «Клинское», козны, кегли, кто-то со свинцом внутри, а кто-то и – легкая кавалерия, тифозная вошь.
И все же наши остались. Жалкая горсть.
Один. Вон другой. Проплывает, согнутый. Темные, взбухшие жилы на кистях рук. Видно без бинокля, видно нутром. Тачку волочет. В щетине, в сермяге. Что это за ткань такая? Сермяжная правда. Из брезента торчит вата. Клок ваты. Бомж или работяга?.. Почти одно и то же. Он втаптывает сигарету. Похож на отца Храмовых. На сивушного дядю Колю. Может, сейчас и Санька, свалившись с неба, оглушительно жахнет кнутом. А это наша девочка. Она летит по ветру. Без глянца, без кудрявой ветки сакуры. Настя Гордеева? Похожа? Да, похожа… Вот только ноги высоко вскидывает. Нет, это Оля Елянюшкина, такая же светлая, с рассыпчатыми волосами. Оля гонится за кем-то, широко растопырив руки, как тот рисованный человечек в журнале. Но веселый человечек. Остановись, милая! Мчится. За чертовым пальцем, за стрекочущим кузнечиком, за прыткой ящеркой. Только не промахнись, Оленька-олененок, не попади на хвост. Ножкой. Темной ножкой с пальчиками, как головки спичек. Ведь отлетит хвост, похожий на чертов палец! Плачу и рыдаю! Без капли испуга смело рыдаю и втираюсь в оконное стекло так, что от меня уже ничего не осталось: ни носа, ни щек, ни глаз. Живое пятно. Бледный, еще живой блин.
Зуб за зуб
1
Явился скелет, четко шпарящий по-русски.
Череп обтянут серой кожей, как барабан.
– Рога нихт, – чесал скелет. – Цон айнмаль, айн цон, о-о-один зуб. – И тут же, будто кто-то впрыснул в него машинного масла, мягко, с растяжкой произнес:
– Оли-е-е-ень! Хирш, ка-а-ароший хирш.
Прислужники вытянули из лакированной кибитки чемоданы. Синий, желтый, голубой. Немец проводил их челюстью, на которой кожа была тоньше, и казалось, разинь он рот шире – оболочка лопнет и изо рта стреканут белые гильзы крепких зубов.