И думала это она вторым, счастливым, новым разумом: «Женщины рождаются дважды». «Вот я сейчас…» Ей не надо было доканчивать мысль. А рядом – чужой человек. Балык из Пригибского.

– Чему ты смеешься? – это балык. Он далеко. За синим морем.

– Так, ничему. – Она ли эта прекрасная леди?

Что случилось, в какое физическое измерение она попала?!

И как «Жигули»-«копейка», дрессированно, она стала что-то щебетать Ивану Николаевичу, узкими губами слегка касаться чайной чашки. Майор Рында Иван Николаевич. Его и нет здесь. Кукла с глазами, лысинка, плохо побритая шея.

Но после его ухода она заснула легко, как в детстве. И ей приснился стог соломы. С этого скользкого стога ржаной соломы она слетала, как на санках, в рыхлый снег. В старом мамином вишневом пальто – в снег, в снег, в пушистую радость.

В сладком обмороке она находилась до приезда из дальних стран Валька. Из Ленинграда он привез ей темный брючный костюм в тонкую светлую полоску.

Она сграбастала целлофановый кулек с костюмом и прижала его к груди. Целлофан испустил дух. Она рухнула на кухонную табуретку. Трудно это определить словом «заплакала». Она выла тоненько, и даже свои уши это понимали – «противно». Змея.

Валентин ничего не понимал. Его краснота бегала от лица к шее, от шеи опять на лицо. Он моргал своими светлыми ресницами и гладил ее черную, прижатую горячими щипцами «гриву».

– Ну, ну, ну, ну, – повторял он.

А она, все еще воя и всхлипывая, упершись лбом в его пахнущий соляркой и машинным маслом живот, рассказала Валентину все. Рассказала ему, что зазнайка Слепцов умно издевается над ней, как он, зная урок, корчит из себя артиста Райкина, мнется у доски, ловит ее на словах, почти садится на место. А потом вдруг выпаливает статью из Большой советской энциклопедии, всю статью о Марии Склодовской и Пьере Кюри. Да еще и с комментариями о том, что Мария доигралась с атомом, сама подверглась от этого белокровью, а ее мужа Пьера раздавила городская телега, ломовой извозчик.

Ломовой извозчик Валентин в этот раз побуркивает вполне определенно:

– Миленькая, заинька моя, солнышко.

И опять:

– Ну, ну, ну, ну, ну, ну…

– Это ты – рыжее солнышко, – улыбнулась она ему сквозь слезы. Совсем ведь не зверь.

Умела она себя остановить.

Впрочем, Валек – зверь.

Звери, такие, как Валентин, нутром чуют. Сопатка у них хорошо работает. Запах того балычка из Пригибского рыжий и ражий детина, ее муж, точно учуял. Да и как тут… Она ведь категорически отказалась от постельных упражнений. Ей примнилось, что теперь, после случившегося с милиционером Рындой, этого ломового Валька никак нельзя допускать к ее нежному, парному телу. Ей казалось, что войди он в нее, и из кожи сразу брызнет кровь. Ей будет больно.

Она сослалась на болезнь. И Валентину пришлось довольствоваться только одним восточным лакомством.

Но ведь так не может продолжаться долго.

Муж опять укатил в какой-то город Мелекесс. А к ней уже по-свойски в ритме «Босса-Новы» постучался милиционер Рында. Вначале она не хотела его пускать. Зачем скандал?.. Зачем муки совести? Да и соседи могут унюхать. Но не это важно. Важно то, что и этого лысого мента она уже не считала редкой находкой. Просто у Ивана Николаича нашелся своеобразный ключик, открывающий ей дорогу, точнее, дверь туда… В легкий простор. А вот какой это ключик, она и сама не знала. Физика. Физиология.

Иван Николаевич Рында был несравненно гаже ее мужа. Его самолюбивая улыбка, этот танцующий на разделочной доске нож, жирный противно-пряный балык на губах, какая-та мелкая, взрывающаяся точка в теле, разбрызгивающая пузырьки безумного счастья по крови. Не муж и не этот балык пригибский животные. Она сама. Вишь, как незаметно облизывается после взбитого на диване солнечного луча… Она – зверь. Стопроцентно.

Она в ванной (Иван Николаевич на кухне готовит кофе-мокко) разинула рот и потрогала клыки. Улыбнулась в зеркале сама себе. Ужастик. Клыки на самом деле оказались острыми, острее танцующего ножа милиционера Рынды.

Зачем она позволяет Рынде разводить турусы про родного мужа?

– Рыжих в Средние века жгли. А в прошлом веке они кривлялись на цирковых опилках… Все рыжие – пьяндалыги и развратники. Есенин, Пушкин.

Те-те-те, те-те-те…

Из Мелекесса Валек привез детскую дудку, похожую на недоделанный кларнет. И еще спросил, ловя глазами ее лицо:

– Знаешь, почему город так зовут?

Она подняла плечи.

– Анекдот. Мелекесс ведь царица основала.

– И что?

– Она такая же…

– Как кто?

– Как ты.

– Шуточки.

– И у нее шуточки. Слово назад перевернула.

– Какое слово?

– Назвала город Секелем.

– Ничего не понимаю, объясни.

– В той местности женский клитор называют секелем.

– Ну и дурень ты. Пошляк… И царица дура. У кого чего болит, тот о том и говорит.

– Посмотри в словарь.

Старинный словарь она смотреть не стала. Просто отметила про себя, что Валентин не наслаждался уже больше халвой и заметно увял. Он даже не посвистывал, не пошипывал. Не жужжал. Подул немного в свою черную свистульку. Хмыкнул кому-то в угол: