Цапцы – это тоже словарь Валька, что-то вроде безмозглых, малолетних хулиганов.

«Во-ощим, так, для науки». – Валек весело оборачивал свой «лик» к пассажиру. И сиял, как начищенный шерстяным носком медный таз. Пассажир попадал под гипноз, тоже ответно улыбался и верил, что отец Валентина, порка солдатским ремнем, Иосиф Виссарионович – близнецы-братья.

Валек – зверь, умеющий сочинять небылицы.

Он был и остался ребенком и зверем. Возвращаясь из «дальних стран», муж привозил ей гостинцев «от лисички»: кольцо с камешком, новое платье (их целый шкаф), туфли с острыми носами и высокими тонкими каблуками. А себе прихватывал, чтобы «обмыть это самое дело», килограмм восточной сладости – халвы.

И была у Валька забава – за столом, за халвой, любоваться ее узкой ножкой, льющимися по плечам темным волосам, немного тронутыми щипцами для завивки. А потом, нет, не грубо, а деликатно, положить широкую, в светлых волосах, руку на грудь и немного сжать ее.

Дышал, шипел.

И опять краснела шея… Дите. Что хорошего он видел в халве и в этой взрослой забаве с раскладыванием упругих спичек в разные стороны, в протискивании своей кривой, волосатой голени между ее сопротивляющихся ног? Глупость одна и незначительность. Но она не отнимала игрушку. Ни халву, ни себя. Особенно себя. Ей было любопытно, как это большой сильный самец, владелец огромной машины, моментально глупеет, как его сухие губы шепчут лишь обрывки каких то, наверное, ласковых слов, как он в лунатическом состоянии берет ее, автоматически двигаясь и уже порыкивая, готовясь свистнуть и разорвать ее на разные клочки по закоулочкам. Вот этого-то всегда и хотелось. Хотелось, чтобы он ее истерзал. И все потому, что она – бесчувственная гадина, что она родилась не в темных Муромских лесах, а в лабораторной, каленной огнем пробирке.

Не всегда, конечно, было такое чувство. Она любила Валентина, как любят кошку. Нежное, ласковое существо. Ведь кошку в любое время можно выгнать или утопить… Он – рыжий кот Валек.

Она была учительницей физики и давно все физические законы переложила на биологические, потом перевела их на психологические, потом – на житейские. Закон сохранения веществ, закон Ома для полной цепи, для участка, тепловой закон Джоуля – Ленца. Закон Архимеда. Накопленное, статическое электричество. Мгновенный распад атома после критически накопленной дозы. Все ведь это есть, есть в бытовой жизни. Иногда она сама себя воображала физическим телом, толкаемым то потоком электронов, а то примитивными парами с кривошипно-шатунными движениями.

– Ты хоть бы руки помыл, липкие, в халве!

– Ниче, так слас-с-с-щ-ще! – шипел муж. И щурил безумные глаза.

В принципе, если бы она окончательно была физическим телом, то было бы лучше. Не надо мозгами шевелить. Не надо думать о том, что Валек все же не пара ей. Она – учительница, змея. А он – водила, допотопный ящер. Сухие у него не только губы, но и руки. В этих руках нет никаких нервных волокон. Они ничего не чуют. И он, верно, тоже притворяется, когда жужжит, шипит, пыхтит, охает, стонет и глядит на нее шалыми глазами. Был бы он хоть инженером. Или военным. Или в милиции работал, как Иван Николаич, который иногда подвозил ее из школы и все время предлагал привезти балычка из Пригибского.

Валек любил, когда она рассказывала ему об астрономических величинах. О красном Марсе, о Сатурне, про шляпу из космического льда, о хитром Птолемее, о еретике Копернике, шагнувшим в костер ради истины. Валек уже думал повесить в свой КАМАЗ еще один портрет – этого Николы Коперника, брата-славянина, но только не находил его. А она не разрешала рвать учебник.

Тогда, в те времена, весь мир пугнул кто-то двумя страшилками. Первый ужастик: Черное море, наполненное сероводородом, вот-вот взорвется. И разлетятся в разные стороны бычки, плоская треска, медузы и маленькие акулы-катраны. Второй: на полюсах матушки Земли вывелись озоновые дыры, и через эти дыры высасывается кислород. Сказать проще – тонкий слой чего-то там прокололся. И вскоре мы задохнемся. Ученые считают, что виноваты обыкновенные аэрозольные баллончики: лак для волос да холодильники с фреоном.

И она, физик до мозга костей, парадоксально согласилась с учеными с тем, что скоро всем придет полный каюк. Физическое всегда держит верх, сколько бы лирики ни мямлили, протирая запотевшие очки, о своих душевных терзаниях.

Конечность всего и повлияло на ее ответ майору милиции Ивану Николаевичу Рынде.

– Привезти ли балычка?

– Из Пригибского?

– Из Пригибского.

И майор с ласковой улыбкой объяснил ей, что балычок – это вяленый осетр, а Пригибский – хутор в камышах, где осетра… Короче, много. Столько же, сколько и браконьеров. Она это все знала, но делала удивленное лицо. Думала о том, как поведет себя ласково приторный Иван Николаич у нее дома. Валентин умчал в «дальние страны», отвозил ранние огурцы в Ленинград. И ей тогда было до тошноты скучно.

Иван Николаевич, конечно же, пошл. Но дрессировщик. Все люди делятся на дрессировщиков и «собачек». Он вот сумел даже машину приучить.

– Балычка из Пригибского? – пошляк.

– Из Пригибского, – согласилась тварь. Как она ненавидела сама себя!

И «копейка» ловко пролетала дорожные рытвины, виляла по станичным улицам красным своим, милицейским носом, находя верную дорогу. Иван Николаевич выпускал из своих рук руль, и натасканная машина сама шла так же легко, как и под майорскими ладонями. «Наверное, – подумала она тогда, – Иван Николаевич легкий человек, не то что медный лоб Валентин». Противоположные чувства разрывали ее.

Иван Николаевич разделался с балычком на ее кухне. Нож в руках милиционера плясал чечетку, хищно сверкал лезвием и был с восторгом оценен ею.

И потом, потом…

С удивлением она осознала, что нет же – нет, она – не гадина, вовсе нет, а прекрасная дама. Что она умеет всё чувствовать, что она прекрасно слышит за углом во дворе крики футбольных мальчиков, что штора так живо колышется, впуская звонкий золотой луч в зал. На диване играет губами Иван Николаевич. Bravo-bravissimo. Он застегивает рубашку. И она без всего, без того дурацкого красного платья, купленного Вальком из поездки в Воронеж, без лифчика «на косточках», приобретенного им же в каком-то городе Галиче. Но главное, она – без ума. Пустая легкая голова, стеклянная лампа. И это ее развеселило. Наконец она полностью стала физическим телом. Стеклом, колбой, в которой танцуют пузыри счастья. И не милиционер Рында виной тому, а она сама, внезапно проснувшаяся от жизненного обморока.