На своих пушистых лапах она собралась быстро и одним прыжком сиганула не в фортку, а в дверь.

С гиеной Наташей я встретился через полгода в той же квартире Володи Синева. Она – вот неожиданность – прижималась к нему щекой, терлась, она заглядывала ему в глаза, она вся лучилась, ничуть не фальшивя, ни крохи.

И в этот же вечер Володя, помяв свою коленку, приказал ей, чтобы она забыла дорогу к нему, навсегда выкинула из памяти телефонный номер: «Убирайся!» Он в это время глядел не на скукоженную Наташу, а на меня.

«Вот, маэстро, – торжественно изрек Володя, – моя теория – на практике! Я, используя их же уловки, их же долю женской кокетливости, повернул все дело на свой лад. Не подался всей этой любовной чепухе, сладкому наркозу, гашишу в юбке. В итоге:

– Пускай она поплачет, ей ничего не значит», как писал давненько Эм Ю Лермонтов.

Я кинулся за Наташей, в подъезд.

– Ну, почему ты не он? – Она уткнулась в мой свитер и затряслась, даже зубы цокали: – Почему ты – не он, почему?

– Но я лучше. Я люблю тебя! – Я пытался ей втолковать это.

– Не то, не то, ты мелок, уходи! – разозлилась Наташа. Щеки ее стали горячими и сухими. – Иди туда, уходи!

Я вернулся к Володе Синеву. Он предложил, чтобы уравновеситься, для спокойствия сыграть в шахматы.

– Ты знаешь, – признался он, – я ведь не такой самурай, как ты думаешь, на всякие харакири не способен. Да и губить чужую душу не очень-то любо. Этот спектакль я для тебя устроил. Мне Наташа нравится, но я-то знаю, что пройдет месяц, и она мне жутко опостылит. Лучше лакомство убрать, когда ты только наполовину насладился.

Я ничего не понимал, пошел традиционным ходом Е-2 – Е-4. Хотелось подумать над Володиными словами. Впрочем, что думать, тогда я Владимиру Синеву проиграл, потому что в голове стоял вязкий туман. В тумане отстаивалась обида на экстремальную неверную Наташу и верного приятеля Володю Синева.

Тогда проиграл. Банзай, самурай! Крах этот, как потом оказалось, был моим последним шахматным крахом.

Я не знаю, что со мной случилось с тех пор, повелись чудеса в решете. Короче говоря, стала воочию исполняться то ли песенка, то ли поговорка: «Не везет в картах – повезет в любви». Мне, напротив, не везло в любви, повезло в шахматах.

Я не стал корпеть над шахматными учебниками, разбирать партии Корчного, Каспарова, Карпова, Крамника. Почему они все на «К»? Я почувствовал живую шахматную суть. Фигурки были живыми людьми. И ставя ладью или коня куда-то на другое поле, я чуял то опасность, то скорую красивую победу. Я знал, что ладья через два-три хода съест слона. И выходило так. Меня кто-то невидимый подталкивал за локоток, какой-то крохотный, невидимый дьяволенок. Вот она – подлинная греховность шахматной игры! Я видел, как крепкий, плечистый Синев уменьшается в росте и превращается в карлика, а его бас срывается на фальцет: «Ваш ход, маэстро!» Он блеял.

«Ну, – злорадно тешился я, – это тебе не Наташку соблазнять, а мы вот сюда увернемся!»

Я отступал, я увиливал в сторону, я постилал хворост на яму, чтобы он двинул туда свои полки, и один за другим – три пешки, конь и ферзь грохнулись в западню.

Я смеялся над своим бывшим другом Володей Синевым. Но виду не показывал. Я смеялся внутри. И Володя, умный человек, это понимал. Он в ответ злился. И чем больше злился, тем больше пропускал нужные ходы, оступался, делал нелепости, щипал свою коленку, тер ее, через зубы шумно вдыхал воздух.

Однажды, после одной такой проигрышной партии, он ненавидяще взглянул на меня:

– Хочешь – Наташке звякну?

– Зачем?

– Она с тобой ляжет, и я выиграю партию. Хочешь?..

Я, хоть и хотел, помотал головой. Глупости.

И Володя тогда обиделся всерьез, сказал, что я где-нибудь да мухлюю, что надо все снимать на камеру. Он сказал, что я сентиментальный разлюляй, килька в томатном соусе, что мне в жизни ничего не надо, кроме шахмат. И чего только я привязался к ним, «иди вон трусами на рынке торгуй, заработаешь себе на «Жигули». Он заявил, что я притвора, что я всегда и всех только что и делаю что обманываю.

– Катись к своим шахматам, шуруй! – Он распахнул дверь и ткнул меня на ступеньки лестничного марша, больше похожего на сваленные плашки домино, чем на шахматную доску.

Мы увиделись с Володей Синевым только через пять лет. С тех пор произошли громадные, тектонические события. Я женился. Но жена моя неожиданно для всех, и, прежде всего для себя, заболела. Заболела страшным. Это было таким ударом! Мне казалось тогда, что я не выживу, словно это я сам, а не Лена, подвергся смертельной опасности. Ведь я не только привык к Ленчику, но еще и не успел ее всю изведать, все мне казалось, что она каждый раз новая, по-другому говорит, по-другому вздыхает, что у нее многочисленное лицо. Мне казалось, что где-то внутри нее спрятано настоящее, а не цыганско-турецкое золото. Драгметалл высокой пробы. Странное словосочетание, не правда ли? Короче говоря, я – натура сентиментальная, любил жену. Странно, да? Странно?

Более того, я натура – плаксивая, достаточно часто откровенничал с друзьями: «Без Лены я – ничто, пустой нолик». «Что я без нее?! Имярек!» – хлопал ладонью по столу и тер глаза.

Правда, болезнь все кроит по своим лекалам. Лена зациклилась на своей хвори. Ей все стало, как теперь говорят, по барабану. Все, кроме книжек с рецептами по исцелению. Там призывали пить мочу, керосин, настойку болиголова. Да, вот она узнала, что ее болезнь кардинально лечат иудеи на берегу Мертвого моря. С тех пор этим морем она бредит. Наша квартира пропиталась химическими запахами, смешанными с запахами трав. На кухне, на газовой плите то и дело булькали кастрюли с темными настоями.

И однажды я, совершенно беспричинно, проснувшись, почувствовал в себе совершенно другого человека, да, да, того самого бессердечного люмпена. «Ничего не попишешь, природа!» – проговорил я сам себе вслух. И решил, что так, видимо, распорядился Бог, что ни к чему мне впадать в уныние, это грешно, что болезнь жены – испытание. Но вот испытание чего? Моей верности? Или моей порочности?..

Я почувствовал в себе, не только в позвоночнике, но и в пятках и волосах, холод. И сколько бы ни терзал себя церковным догматом «Поступай с другими так, как хочешь, чтобы с тобой поступали», таким запутанным правилом, я этого сделать не мог. Я не мог жертвовать, я не был ни юродивым, ни Серафимом Саровским, не был я даже «простым советским человеком». Где мои слезы и стенания? Сухо, тихо.

Вместо праведничества я пустился в шахматный разврат. Доходило до того, что сам с доской дефилировал по рынку. И распахивал ее на клочке толя, возле торгующего арбузами Жоры Петросяна, обрусевшего армянина. Ко мне наперебой тянулись игроки. И я всех их щелкал, как учитель линейкой по лбу. Я им всем торжественно объявлял «мат». А все потому, что чувствовал не холодную и скользкую поверхность шахматного слона, а шершавую, живую кожу, я осязал даже хоботок этого индийского слоника. Игроки, конечно же, шизики. И я никогда не применял этого приема, который мне показал на железнодорожном вокзале один кривой бомж. Зачем мне был нужен этот прием, когда и без того соперники вмиг угодливо укладывались на лопатки? Я щелкал их пешки и фигуры с необычайным проворством.

Однажды мной заинтересовались бородатые парни с торопливыми костяшками глаз – телевидение. И хотели снимать «феномен». Они, врезалось в память, что-то судачили о сумасшедшем шахматисте Поле Морфи. Может, я такой? Надо почитать. Я избежал гласности, хоть и «теле», но все же – «камера». Мне тогда показалось, что если меня возьмут и нанесут на пленку, то уйдет везение, исчезнет беглый, непогрешимый стиль игры. Они будут разбирать дебюты, этюды и эндшпили, совершенно не понимая того, что в шахматы мне везет элементарно, это – компенсация за невзгоды.

Последнюю партию я играл с Георгием Петросяном на арбуз. И домой уже приходил повеселевший, резал с хрустом, как ткань раздираешь, добычу, угощал алой мякотью жену. Она на время делалась такой же, как четыре года назад, смешливой. И уголки ее рта довольно подрагивали. Это была короткая пауза, во время которой можно было только немного хлебнуть воздуха, чтобы опять нырнуть к темным водорослям, к осьминогам. Шахматы – вот что стало моей дальнейшей жизнью. Но не только это.

Однажды возле моей шахматной доски остановилась уже другая фея. Нет, не так – остановилась она давно. Я это потом понял, она сама рассказала. Эта яркая волшебница внимательно смотрела не на клеточки и не на фигуры, а на мое лицо, на мои глаза. Да, она сама рассказала, потрясая хвостом темных, тяжелых волос:

– Твое лицо спокойное. Вокруг болельщики мнутся, партнер нервничает, а ты молчишь, просто мыслитель. Но по твоему лицу бегали бледные бляшки. Я их разглядела. Разглядела, разглядела! – Задорно подкинула она волосы. – Я поняла, что ты – мужчина страстный. И в любви тоже. Знаю, знаю, не перебивай! Диагноз точный. Жутко страстный! И интересный. Уффф! Ты – гений! Таких мужчин уже нет на белом свете.

Я был смущен. Я не привык к такому величанию: «К нам приехал Андрей Палыч, Андрей Палыч дорогой!» Откуда она взяла? Маэстро, музыку! Волшебница рассказывала мне это, сидя на краешке кровати после всего . И обнимала она не меня, а свою детскую плюшевую игрушку, гиппопотама, которую я, дурачась, величал Мишкой.

Я смутился: «Идеал, да и только!»

Не идеалом я был, скорее наоборот, подлецом и ласковым мерзавцем. Я окончательно остыл к своей жене. И ту пустоту «от жены» заняла влюбленная в меня, любимая моя Надя. «Ласковый мерзавец!» – это подтвердила откуда-то вырвавшаяся песенка, глупенький шлягер. На ломаном языке упражнялся негр: «Я шоколадный заяц, ласковый мерзавец!» Шаткую чепуху эту все лето крутили в кафе «Погребок», куда мы с Надей заглядывали на чай с круассанами.

Я задом своим ссунул засевшего внутри меня угрюмого типа. И удивился: веселый незнакомец – я. Веселый незнакомец, «ласковый мерзавец» по Надиному рецепту чистил яйцо, предварительно покрутив его между ладонями, как веретено. Я походил на это ясное, облупленное, самодовольное яйцо. Я с аппетитом ел по утрам овсянку и яйцо и азартно, сейчас все полопается, накидывался на Надю в самых неподходящих местах, даже в женском душе местной гостиницы.

А жена, естественно, меня ревновала. К шахматам! Ох уж это женское чутье! Когда я тряс желто-коричневой доской, собираясь на очередной бой, Лена восклицала торопливо: «Иди, вали скорее! Иди, а то все шахматисты разбегутся!»

Я опускал плечи, выбредал из квартиры.

У Лены понижался гемоглобин, и она думала, что это все от меня, от того, что я такой холодный, от того, что в телевизионном ящике то и дело долдонят о любви, об изменах, о том, с кем и когда надо спать, кого беречься, о колдунах, знахарях, об артистах, в семьдесят лет женившихся на молодых красавицах. Кажется, Ленин гемоглобин подходил к концу. И теперь только Мертвое море с немыслимо дорогим Израилем может исправить все, может поднять Лену.

Лена говорила, что это соленое море, где и плавать не надо уметь, оно и так держит из-за солености, ей снится.

Я, подлец, шел и шел, просто шел куда глаза глядят с потертой шахматной доской под мышкой. Не заметил, как притормозила черная иномарка. Это был глянцевый, черный «Опель». Совершенно современный, не подержанный, новый. Из «Опеля» пружинисто выпрыгнул мой бывший друг Володя Синев. И он нисколько не смутился, он и не помнил ту пятилетней давности размолвку. Он пританцовывал, как молодой парнишечка, в голубых джинсах и шикарной молодежной косухе.

Володе везло в любви и в коммерции. Он торговал селедкой. И у него уже имелся заводик с сотней рабочих, имелись поставщики и сбытчики. И норвежская сельдь, которую на рефрижераторе он возил из Мурманска, была первоклассной, вкусной, ее хорошо раскупали. Все это торопливо Синев рассказал по дороге в пахнущем кожей, лавандовым дезодорантом, дорогим сигаретным дымом салоне «Опеля».

Этот великан из сказки бр. Гримм повез меня в свой замок, чтобы там слопать. Я это понял, когда он небрежно кивнул на доску под моим локтем.

Скрипнул навесной мост. В замке нас встретила Наташа. Та самая, с которой я познакомился на вернисаже, та самая, с которой имел короткую, автоматическую связь и которую так картинно выгнал из своей квартиры Володя Синев.

Мне показалась, что теперь уже она командует моим бывшим другом. Голос у Наташи стал отчетливым, она еще больше покрасивела. Стала обладательницей холодной, я бы даже сказал, космической красоты. Некоторые мужики от нее просто торчат, становятся податливыми и подставляют свою единственную шею – прыгай.

– Детей нет! – стерильным тоном проговорила она. И, что бы я не заподозрил в чем-то плохом, затараторила: – Зачем нищету плодить? Вот обстроимся, тогда можно.

Я тогда думал о девочке. Мы мечтали о ней с Надей. Мы тайно хотели произвести на свет крохотулю… сразу с косичками. Не получалось. Не в фаллопиевых трубах дело. Я знаю почему. Пройдет мое шахматное везение, и та желанная хаврошечка появится в пеленке, похожей на капусту. На небе точный учет. Это вам не девяносто пять невозможно-возможных грехов, которые подсчитали наши родные фарисеи. Вместо шахмат – дите, и вся недолга.

Я честно признался:

– А я мечтаю о девочке!

– Будет, будет! – ожила Наташа. Губы все ж у нее оставались точно такими, как когда-то давно на диванной подушке. Прямыми, ровными. Они не вписывались в общий пейзаж лица.

Володя Синев, осторожно глянув на жену, потащил меня наверх, в игровую комнату. Окна здесь были из толстого, пуленепробиваемого стекла. Зачем? Разве игроков в бильярд или в шахматы стреляют?.. Володю кокнут в разделочном, пахнущем тухлой рыбой, цеху. Зеленое бильярдное сукно, шары из натуральной слоновой кости. По углам могучие кресла, диваны в вензелях «ВС». Между кресел – отполированный, из дорогого дерева шахматный столик. Я слышал про одно дорогое дерево, сандал.

– Сандал? – спросил я.

– Вот! – показал, радушно улыбаясь, Володя. – Помнишь наши баталии?

– Как не помнить! И споры помню, – кашлянул я, больше переживая за свои пыльные сандалии (слово это произошло от «сандал»): «Куда бы их поставить, неловко, хоть разувайся!»

– Мы сейчас выпьем-закусим. И – за дело.

Володя стал угощать французским душистым «Наполеоном», чем же еще больше угощают везунчики, богачи. Осетриной, икрой. И этим «Боунопарте».

Между тем мы сели за шахматный столик. Наперстки коньяка на меня не действовали. Спиртное всегда коварно. То с пятидесяти граммов полный отпад, а то бутылку выпьешь – ни в одном глазу. Надин диагноз: «Страстная натура!» Сейчас – последний случай.

Рослый, утопающий в комфорте, удачливый Володя опять стал уменьшаться. Я выигрывал. И выигрывал со сказочной легкостью. Володя элементарно зевал фигуры. И опять злился. Как не злиться, у него были рефрижераторы с жирной, норвежской сельдью, громадная игральная комната с телескопом. «Не нравится играть – зри на звезды, вникай в вечность». У него была жена – топ-модель, авто – высшего класса. Его знали и серьезно уважали начальник милиции и прокурор. Он даже к главе города Тихонову ходил запросто, ни секунды не томясь в предбаннике, потому что с тем самым главой Тихоновым они пользовали одну и ту же баню с бассейном, теплым фонтаном и грудастыми, «ажник хрустят», девочками. Володя Синев был величиной. А я существовал мошкой в застиранной рубашке в тайландских, с кривой строчкой, джинсах. Дрозофила, килька в томате. Володя, перед тем, как сдаться, спросил, люблю ли я Шопена. Я сказал: «Обожаю!» Он категорично возразил: «Не люби!»

Его раздирала ярость. А я радовался. Мне не нужен был телескоп в углу, и если хорошо подумать, не так уж я боготворил этого слюнявого Шопена. Вообще, я хотел вниз, в туалет.

– Смотри, – пошутил я, – не своруй фигуру, как Остап Ибрагимович Бендер.

Он усмехнулся:

– Я пока позвоню!

Отстегнул от пояса свой мигающий золотыми угольками сотовый телефон.

А фигура сама влетела ко мне в руки. Королева, ферзь нежного рода. Это была жена Володи Синева – Наташа. Я вышел из туалета и тут же попал в ее тесные объятия. Я отринулся было к обитой резным деревом стене.

– Тшшш, ты! – зашептала Наташа. – Не услышат! – И она опять горячо зашептала: – Спаси меня, миленький, спаси! Я не могу жить с тираном, Калигулой, этим извергом. Он хочет, чтобы я ходила по струночке. А ты знаешь, я ведь – кошка, сама по себе. – Она опять приникла ко мне и впилась губами в мои губы. Мне стало больно. Скользкая пиявка, странно, я к ней ничего не испытывал. Тут она оторвалась: – Давай убежим, давай, я на улице перед тобой разденусь. Растелюсь! На садовой скамейке, давай! Долой стыд! Долой изверга! Хочешь к финнам, в Швецию, к Нильсу, к гусям?

Наташа была жутко пьяна.

Уже повеселевший Калигула взглянул на меня какими-то всепонимающими глазами, словно узрел недавнюю сцену возле туалета и ванной. А действительно, может, там телекамеры?

– Ты, маэстро, не тушуйся, – крякнул Володя. – Сейчас я, конечно, слаб – проиграл.

– Гммм… У тебя счастье в другом…

– В этом не очень, буду врача для Наташки искать, она уже с год как квасит. А я вот, меж прочим, ее боготворю. И понял это, когда выпер ее. Помнишь? Ну да ладно. Теория-то моя лопнула, не нашла практического подтверждения… Я – Наташке – врача, а себе – дорогого тренера по шахматам. Встретимся через шесть месяцев, вот тогда-то тебя и уделаю. У-де-ла-ю! Если ты меня опять распатронишь, то я тебе вручу призовой фондец в долларовом исполнении. По рукам?..

Володя взял плоский мелок с полочки, где мостились шары, и начертил на зеленом сукне бильярдного стола цифру «10 000».

– В долларах? – Я проглотил комок.

Он усмехнулся:

– В них, в них, в баксах…

– А если выиграешь?

– Тогда ты залезешь на крышу, в длинном плаще, помашешь крыльями, как петух, и прокукарекаешь. Расплачиваться надо гласным позором.