— Прошу прощенья, — пытался я извиниться перед ней, но она, поднимая пиццу, которая, вроде бы казалась невредимой, только буркнула:

— Кретина кусок...

Чувствуя себя виноватым перед ней, я правой рукой протянул ей деньги, сказав, что сдачи не надо. Она отдала мне пиццу и с недовольным видом свалила. Когда она ушла, я взглянул на мышонка, который всем своим видом показывал полную отрешенность, однако я все же пнул его со всей силы, да так, что мышеловка перелетела через порог и впечаталась в стену напротив, оставив на ней кровавый след. Там я его и оставил.

18:59

Я посмотрел всю передачу, не отрывая взгляд от экрана, стараясь дышать как можно тише, только бы не пропустить чего-либо интересного, а про пиццу я и не говорю – даже не открыл коробку. Только тогда, когда прошли титры и диктор поведал мне о том, что денежных купюр для игры Монополия печатается в год больше, чем настоящих денег в мире, только тогда я смог облокотиться о спинку дивана и восхищенно вздохнуть. Черт, до чего же хорошо! Как я рад снова сидеть на своем диване, смотреть любимый телевизор и есть любимую пиццу с грибами. «Как можно быть геем», — спрашивает фотография, где засняты упругие сиськи. «Как можно не любить телевизор», — спрашивает этот прямоугольный, улыбающийся парень. У него только один глаз и он любит поболтать. Но если его внимательно слушать, то он покажет вам столько всего прекрасного, что вам больше никогда не захочется возвращаться в реальный мир.

Ты увидишь Ледяной каньон в Гренландии так близко, что почувствуешь, как мороз щекочет твою кожу. Ты побываешь на Сейшельских островах, не выходя из этой комнаты. Ты пролетишь, словно ветер сквозь Алентежу, нырнешь в теплые воды Уангани и вынырнешь где-нибудь…где пожелаешь! Это все будет твоим, просто включи телевизор. Просто включи его, чувак.

В комнате стало темно, ящик потух. Иногда так бывает, но он сам и включается. Как сейчас. Но вместо рекламы, какой-нибудь передачи или фильма, на экране стояли полосы, как при профилактике. Они не двигались, но потом все начало вращаться с таким звуком, будто внутри телевизора, кто-то включил бензопилу. Ленточки, кружочки и прочие фигуры вращались в бешеном ритме, пока телевизор не выключился снова. Пальцы онемели от ужаса, а когда телек включился опять, я даже подскочил на диване, но профилактика и звуки бензопилы исчезли. Теперь там шла пилотная серия Доктора Хауса, что ж, неплохо. «У вас ленточный червь в мозгу, а вы ведете себя, как идиотка», — говорил небритый врач с тростью в голубой рубашке, которая выбилась из штанов.

И каркнул ворон: «Все прошло».

Все стало на свои места и мне даже показалось, что я просто задремал и это все мне приснилось. Что ж, может и так.

Почему-то вспомнилась та толстуха из самолета, которая орала, что мы все умрем. Мы уже давно мертвы. Иногда мне тоже хочется быть сумасшедшим, прям, чтобы совсем без головы. Им ведь абсолютно плевать на все, да и совесть после не мучит, думаю. Хотя, слово «сумасшедший» — оно всегда для меня было чем-то другим, не тем, что думают люди, услышав это слово. Если так судить, то каждый болеет по-своему. Кто-то в церковь ходит, а кто-то людей убивает — и не ясно, что из этого ужасней.

Толстуха забылась так же незаметно, как и вспомнилась.

А на экране появилась какая-то реклама, которую я еще ни разу в жизни не видел, должно быть, что-то новенькое. Камера медленно приближалась к телевизору, который стоял на небольшом столике, совсем как у меня. Но тут телевизор в буквальном смысле открыл свой глаз, задев ресницами объектив. В комнате стало светло как днем, а на экране-глазе появилась еще одна картинка. Камера приближалась к мужчине, который сидел спиной к ней. Он тоже смотрел телевизор, не замечая чужого присутствия. Дежавю — вот, что почувствовал в тот момент. Это все было до боли знакомым. Я ощутил что-то твердое на спине, что-то, что уперлось мне в лопатку. Мужчина в телевизоре дернулся, соскочив с дивана, и я сделал то же самое, пытаясь понять, что это такое. Но за спиной ничего не было. Пусто. Как всегда. Но сердце продолжало бешено колотиться, а на экране моего телевизора появились помехи, от которых у меня заболели глаза. Они не просто болели, казалось, они сейчас взорвутся. Но они не взорвались, потому что я закрыл их и стал чесать ладошками, а когда открыл, чуть не лишился чувств. Я стоял перед огромным полупрозрачным стеклом. А за ним я видел себя, уткнувшегося в это стекло. Хотелось закричать, но вместо крика вырвалась фраза: «Лишь утратив все до конца, мы обретаем свободу». Я стоял посреди грязной кухни и держал за руку Эдварда Нортона, который корчился от боли. На моих руках были перчатки, но голос принадлежал не мне, а повернув голову назад, я снова увидел себя, все также уставившегося в чертово стекло, которое заперло меня здесь. Я помню этот гадкий фильм, теперь он уже не кажется мне таким замечательным как раньше. Нортон вроде бы успокоился, теперь он лежал на спине и гладил свою руку, надеясь избавиться от боли. А я взял первое, что попалось под руки, и швырнул это в стекло. Это была банка из толстого стекла. Она врезалась в экран, и там появились две тоненькие трещины. Хочу отсюда убежать, хочу убраться, но ноги словно мешки, набитые ватой. Это сон. Так и есть. Чтобы проснуться – достаточно попытаться убежать, если ты не сможешь сдвинуться с места, ты точно спишь.

Я вынырнул из сна, как из-под воды. Хватая воздух, как рыба на суше, я открыл глаза и вскочил с дивана. Дома, снова дома. Нет никакого стекла, я выбрался. Это был всего лишь сон. Часы показывали 9 утра, не помню, когда уснул. Но телевизор еще работал. Я посмотрел на него и мурашки начали новый танец на моей спине. В самом центре экрана виднелись две тонкие трещинки, которых раньше не было. Они появились ночью. Потому что я кинул банку в экран. Бред. Еще чуть-чуть и ты окажешься в одной палате с терминатором и Наполеоном. Но трещина была, она была такой же реальной, как и солнце, которое нагло лезло со своими лучами мне в окно.

— Ты уволен, — говорит толстый мужик, которого я вижу впервые.

— А почему?

— Потому что здесь больше не будет никакого кафе.

Я работал за барной стойкой в одном круглосуточном кафе недалеко от моего дома. Работа простая, к тому же в баре есть несколько телевизоров, которые висели с двух сторон возле стены. Круглыми сутками там крутились клипы всяких недомузыкантов. В общем, меня все устраивало, а теперь какой-то толстяк говорит, что я уволен.

И вот он стоит, весь такой важный, одет с иголочки, а перед ним я – непонятно кто вообще такой. Поэтому я беру и харкаю в его чистую, идеально поглаженную розовую рубашку. «Приду домой и буду смотреть телевизор, может быть, трещины исчезли», - думаю, стараясь выбежать из кафе как можно скорее. Но он не погнался, стоит где и стоял, удивленно выпучив глаза. А я просто бежал, бежал и бежал, не обращая внимания на то, что дышать становилось все труднее. Мне хотелось убежать от этого, от толстяка и всего мира. Залезть обратно в ящик и не вылезать оттуда никогда. И тут…не сказать бы, что перед глазами пронеслась вся жизнь, но я вспомнил одного парня, с которым учился в школе. Он постоянно со всеми спорил, вечно пытался доказать свою точку зрения, которая якобы не совпадала с другими. Он переговаривался и не соглашался со всеми, в то время, как я молча сидел на последней парте, рисуя Барта Симпсона, который пялит свою сестру. Но я почему-то вспомнил именно его, наверное, потому, что его тоже сбила машина. И последнее, что я услышал, — это как открылась дверь автомобиля, и кто-то шумно подбежал ко мне, пытаясь разбудить, но мне не хотелось открывать глаза. Потому что я все еще продолжал бежать.